Богачев встал и подошел к Шпильникову.
— Ну? — спросил он очень тихо. — Ну, говори.
— Вы на меня не кричите, — произнес Шпильников, стараясь удержать прыгающие губы. — Я не виноват.
Богачев схватил его за горло.
— Не виноват? — спросил он удивленно и швырнул его на пол.
Шпильников полетел, руками цепляясь за землю, глядя на Богачева снизу вверх безумными от страха глазами.
— Почему бежал? — закричал Богачев неожиданно громко. — Почему бежал? — Дрожащими пальцами он расстегнул кобуру и вынул наган.
— А-а-а! — завизжал Шпильников и пополз, не отводя от Богачева глаз.
— Почему бежал? — повторил Богачев.
— Нам заходили в тыл, — сказал Шпильников, кажется, не сознавая, что говорит. — Положение было безвыходное. Большие потери.
— За спиною завод, — сказал Богачев. — За спиною жены и дети. Какие потери в роте?
— Двенадцать человек, — доложил Дегтярь.
— Двенадцать человек, — повторил Богачев. — Почему бежал? Почему бежал, спрашиваю?
Шпильников поднялся, глядя на Богачева испуганными собачьими глазами. Он стоял теперь на коленях и весь дрожал.
— Не мог, Богачев, — говорил он, — не мог. — Он шатался, и в паузах было слышно, как у него стучат зубы. — Сил моих нет, Богачев, не мог.
— А командовать мог? — закричал Богачев. — В президиумах сидеть силы были? Шуточки шутишь, руководитель?
Он помолчал и вдруг добавил тихо и удивленно:
— Ой, да я же застрелю тебя сейчас, на месте.
— Богачев! — закричал Шпильников, дикими глазами глядя на руку Богачева, державшую наган. — Вы не имеете права, Богачев, постойте, дайте я вам расскажу, это был такой ужас, такой ужас…
Он протягивал к Богачеву руки и, стоя на коленях, весь изгибался и всхлипывал. А в подвале было полутемно. Керосиновая лампа светила тускло, тень Шпильникова, стоявшего на коленях, простирающего кверху руки, казалась невероятной. Пол и потолок пересекали трубы, и тень, благодаря этому, то неожиданно растягивалась, то странно сокращалась, изгибалась и переламывалась. А Богачев стоял неподвижно, и его огромная тень заполняла половину подвала. Фигура, стоящая на коленях, прыгающие руки и плачущие глаза были совершенно нелепыми и невозможными. И я почувствовал, что нельзя человеку видеть эту потерю стыда, это полное оголение и расслабленность человека. И, поглядев на извивающееся существо около своих ног, Богачев направил наган Шпильникову в лицо. Шпильников завизжал отчаянно и резко, и я, то ли за визгом его, то ли из-за дурноты, охватившей меня, не услышал выстрела. Я только увидел, как дернулся наган в руке Богачева, и визг прекратился, и я не мог заставить себя посмотреть, что там такое лежит на полу. Богачев сунул наган в кобуру и вышел. Я тогда впервые видел, как убивают человека, глядя ему прямо в глаза. Это не легко пережить. Отворачиваясь, чтобы не видеть того, что лежало посреди подвала, я выбежал вслед за Богачевым.
Литейщики собрались за школой. Выпачканные в земле, они стояли, опираясь о винтовки, мрачной, беспорядочной толпой. Богачев глядел на них в упор.
— Говорить нечего, — сказал он и повторил: — Нечего говорить. Воевать надо.
К нему быстро подошел Дегтярь и сказал вполголоса:
— Богачев, разреши повести роту.
Богачев молчал, он не глядел на Дегтяря.
— Богачев, — повторил Дегтярь, — я прошу. Я имею право, Богачев. Ты не можешь мне отказать.
— Надо отогнать немцев за реку, литейщики, — сказал Богачев. — Вы отвечаете сейчас за весь завод. Дегтярь принимает командование.
Повернувшись, он вошел в школу, поднялся по обломкам лестницы наверх и прошел на наблюдательный пункт, в бывший мой класс. И я пошел за ним, уже не боясь, что он заметит меня, потому что понимал: каждый человек теперь на счету, и никто не станет думать о том, что мне только пятнадцать лет.
Пока мы поднимались по уцелевшим ступеням, пока мы шли по пустынному залу, за школой литейщики строились в ряды. Немцы были в траншее, расположенной прямо против школы; правее в той же траншее расположились турбинщики под командованием Калмыкова. По ровному полю на той стороне реки бежали, пригибаясь к земле, новые цепи людей в серых мундирах. По всей линии, занятой батальоном, из-за маленьких брустверов и укрытий щелкали винтовки, строчили пулеметы, дрожа от нетерпения, а из сада Дома инженеров не переставая били три орудия, — четвертое было уничтожено немецкою каруселью. И все-таки до тех пор, пока траншея оставалась в немецких руках, положение города было до крайности напряженным. Этот участок траншеи контролировал переправу, и люди в серых мундирах продолжали итти по полю, скрываясь за каждой неровностью, где перебегая межей, где проползая за кустарником и все приближаясь к последнему рубежу — реке.