Единственный человек, — кроме меня, разумеется, — который казался непосвященным в суть этих разговоров, был Николай. Он, повидимому, ничего не знал и не замечал. Меня очень обижало, что я оставлен в стороне и что со мной не считают нужным советоваться, поэтому, предполагая, что Николай, который находится в одинаковом со мной положении, тоже должен обидеться, я решил с ним заключить союз. Однажды вечером мы возвращались с ним из кино, и я спросил:
— Слушай, Коля, ты замечаешь, что у нас как будто с Ольгой что-то не в порядке?
Николай внимательно посмотрел на меня.
— То есть, как это не в порядке?
Я рассказал о ее разговоре с отцом и о разговоре с матерью и изложил целый ряд своих наблюдений, казавшихся мне очень тонкими. Коля выслушал меня, не перебивая, и потом долго молчал.
— Коля! — окликнул я его. Он рассеянно на меня посмотрел. Он, кажется, глубоко задумался.
— Ерунда все это, Леша, — сказал он. — Мало ли о чем могла Ольга говорить с родителями. Нас, мужчин, это не касается.
«Нас, мужчин», — польстило мне до такой степени, что я потерял интерес ко всему остальному и совершенно согласился с Николаем.
Прошло две недели, и все разрешилось самым неожиданным образом. В субботу приехала Ольга, и мы сели обедать. Я заметил, что Ольга не такая, как всегда. Отец, отправляя в рот ложку за ложкой, спросил, что за неделю произошло в институте. Она отвечала коротко и больше занималась супом, а потом вдруг положила ложку и сказала подчеркнуто безразличным тоном:
— Между прочим, пришла разверстка на практику.
Николай быстро поднял глаза на нее и сразу же опустит их опять. Отец продолжал есть суп, как будто его не интересовало Ольгино сообщение. Поэтому я понял, что произошло что-то очень важное. Не мог отец не обратить внимания на такую новость. Я посмотрел на мать и увидел, что по ее лицу текут слезы.
— Ну, — спросил отец, — куда же тебя назначили?
Он смотрел в тарелку, и я, еще не понимая, в чем дело, почувствовал неловкость и тоже опустил глаза.
— В Тбилиси, — услышал я голос Ольги.
— Ну, что ж, — ласково сказал отец, — проведешь лето на юге, загоришь. Природа там, говорят, красивая.
Он взял графин, налил водки деду, Николаю, себе, потом покачал головой и сказал:
— По такому случаю всем надо выпить.
Он достал еще три рюмки и налил всем. Мы чокнулись, и мать вдруг обняла Ольгу и поцеловала. Тут уж слезы полились у нее в три ручья, и от волнения она пролила водку. Отец налил ей снова, чокнулся и выпил.
Тогда Ольга протянула рюмку Николаю. Николай все это время сидел молча, но тут он поднял свою рюмку, посмотрел Ольге прямо в глаза и сказал:
— Желаю тебе счастья, Оленька.
Он чокнулся, улыбнулся и выпил, а Ольга вдруг поставила рюмку на стол и заплакала. Сначала все старались не замечать ее слез, думали — она успокоится, да куда там! Она и рыдала, и улыбалась, и потом, сквозь рыдания, сказала:
— Вы простите, я что-то разволновалась, — и ушла к себе в комнату.
Все сделали вид, что ничего тут особенного нет; доели суп, съели второе. Мать отложила Ольге котлет, сказав:
— Успокоится и поест. А то устала, бедная. Как их там, в институте, гоняют!..
Дед пошел к себе — тачать сапоги. Отец сказал, что он хочет прилечь, мать ушла на кухню. Николай походил по комнате, а потом постучал к Ольге в дверь. И Ольга сразу ответила, как будто ждала его:
— Да, Коля, войди.
Он вошел и оставался там очень долго — часа два, наверное. Уже отец проснулся, дед кончил сапог, мать принесла самовар, и все сели пить чай. Тогда отворилась дверь, и вышли Ольга и Николай. Коля был такой же спокойный, как всегда, а Ольга возбужденная, раскрасневшаяся… Много смешного рассказывала про институт, потом вдруг меня обняла и поцеловала, так что я даже обиделся: как будто я маленький. Оказывается, она привезла деду какую-то мазь, а отцу — крючки для рыбной ловли. Начиналась весна, и она думала, что отец захочет половить рыбки.