— Привезли понтоны, — говорил он. — Ясно вижу, маленькие понтоны, их сложили у выхода из оврага. Видимо, скоро будут налаживать переправу.
— Коля! — заорал я. — Коля, ты? Это я, Леша.
— Добрый день, Леша, — ответил мне Николай. — Слушай внимательно, мальчик. Наверное, скоро начнется.
— Коля, — говорил я в трубку, — Коля, как ты там?
Но трубка молчала. Очевидно, Николай всматривался в то, что происходило в овраге. Я представил себе Николая, лежащего между большими корнями ивы, совсем близко от немцев, совсем близко от места, где будут сейчас рваться наши снаряды, и у меня сжалось сердце. Я старался не думать о том, что может произойти, но скверные предчувствия томили меня.
„Ты меня слышишь, Коля?“
Когда поняли мы, что все не так легко и просто, как нам было показалось, шутки замолкли и лица стали опять серьезны. Мир мой был ограничен. Снизу, с первой ступеньки лестницы, мне была видна стена дома, уходящая вверх, несколько веток кустарника, росшего рядом, и синевато-серое небо, которое становилось все темней и темней. Через каждые несколько секунд вспыхивал яркий свет и раздавался оглушающий удар. Это били орудия. В короткие перерывы было относительно тихо. Я слышал команды, произносимые сдавленными голосами. Я слышал, как шуршала земля — это подтаскивали лотки со снарядами. Я угадывал тревогу и напряжение, снова охватившие бойцов батальона. В полутьме мимо нас прошли кузнецы — это Богачев послал кузницу в помощь инструментальщикам, занимавшим участок у Дома инженеров. Сумерки жили, двигались, тревожились. Но я прислушивался к тому, что происходило на другом конце провода, там, где лежал Николай, спрятавшись под корнями старой ивы. Трубка молчала, потом издалека зазвучал Колин голос:
— Метров на двадцать дальше.
— Метров на двадцать дальше? — переспросил я и закричал отцу: — Дальше на двадцать метров!
Я все время старался думать о том, как отец определяет цифры, которые он передает командирам; о том, как сейчас кузнецы глядят из траншеи и что они видят; о том, как держать трубку, чтобы мне было лучше слышать. Всеми силами я избегал думать о том, что наполняло меня тоской, доходившей до тошноты, до сердцебиения. Я знал, что э т о неизбежно, что э т о наступит очень скоро, может быть, через несколько минут. Чтобы мне держаться, мне нельзя было думать об э т о м. Отец сидел деловитый, нахмуренный, командовал отчетливо и громко и, кажется, занят был целиком своими расчетами. Он-то, конечно, ясно понимал, что наступит через несколько минут. Я часто думал с тех пор, понимал ли это Николай.
— Тебе хорошо меня слышно? — спрашивал он меня. И мне казалось, что ему очень нужен мой голос, что он боится оторваться от меня, потерять меня, остаться там один. Совсем один.
— Да, Коля, я слышу хорошо, а ты как?
— И я хорошо.
И больше говорить не о чем. Нельзя только думать о том, что непременно, неизбежно наступит через пять минут или через десять минут. Начали стрелять винтовки. Пулемет затарахтел и замолк. Потом ударил пулемет с другой стороны. Орудия молчат.
— Леша, ты меня слышишь?
Это Коля проверяет слышимость аппарата. Я понимаю, что просто ему хочется слышать мой голос, почувствовать, что он еще не один, что все еще пока хорошо. Может быть, он тоже хочет не думать о том, что наступит через несколько минут. Мне нужно говорить и говорить с ним, чтобы он все время слышал мой голос, все время чувствовал меня на другом конце провода, чтобы голос мой создавал для него хотя бы иллюзию того, что еще не все кончено. Но что я могу ему говорить? Ни слова о самом главном.
— Ты меня слышишь, Коля?
— Да, да, Леша. — Это он говорит очень радостно. Он, наверное, тоже обдумывал, что бы ему спросить. — Теперь очень хорошо слышно.
— Это, наверное, потому, что я приложил руку ко рту.
— Да, да, наверное, потому.
Снова молчание, — больше говорить не о чем. Я думаю, как лежит сейчас Коля под ивой. Его, вероятно, совсем не видно в сумерках. А он видит тихую вечернюю речку, крону ивы, которая кажется уже почти черной, поросшее травой поле, овражек и в овражке темные фигуры людей. Тех самых людей в серых мундирах. Он, наверное, чувствует вечернюю сырость, поднимающуюся от воды. Может быть, у него затекли руки, может быть, какой-нибудь сучок срезается ему в тело и страшно мешает.
— Леша, ты меня слышишь?
— Да, да, Коля.
— Леша, немцы бегут к реке.
— Немцы бегут к реке! — выкрикиваю я.
— Двадцать семь, трубка двадцать семь, — отчетливо говорит отец.
— Двадцать семь, — повторяет Алехин.