Еще не стаяли снега, а Инотарьев готовился вывести плоты на стрежень. У него на пристани день и ночь шла работа. Слышались песни, а они были и про Разина, и про Волгу, и в наказ бурлаку:
Песни, то заглушенные, то шумные, то горестные, далеко были слышны.
В такую пору берега Керженца напоминают оживленный базар или праздничное гульбище. На пристанях и людно и пьяно.
Здесь земля не властна — в Заволжье властвует лес, река. Она тянет к себе молодых и стариков. Провожать в поплавку бурлаков идут жены, дети. Плотогоны катают своих ребятишек на ботниках, кормят ухой. День и ночь «ходят воробы» и слышны запевы:
А в минуту передышки бурлак не удержится и взглянет на лес, на извечного своего кормильца. А он, как и сотни лет назад, стоит непролазной стеной. Берега Керженца цепко держат подле себя темные тени. На харчевах лоснятся отсыревшие за ночь крыши. Вокруг пристаней, напоминая разворошенный муравейник, суетится народ. Над рекой, над разливом воды часто сияет какой-то сказочный призрачный свет. А прохладные утренники подбадривают уставших людей. На ярах, в водяных воронках, словно детские деревянные волчки, крутится весенняя накипь. И мутная вода как-то по-особенному пахнет. Все, все тут родное — живет и дышит. И только этой радостью весенней пользовались не одни Инотарьевы да Дашковы, а и каждый заволжский житель. И любой из них, распрямляя спину, мог сказать: люблю все, что вижу живое, растущее на моей земле.
А какой-нибудь парень-бурлак с «ватошным сердцем», прощаясь с молодой подружкой, припомнит курлычущих журавлей или гуляющего грача на лиловой, весенней полоске земли. Да есть ли еще что краше наших заволжских лесов! «Посмотри, — скажет парень-бурлак, прощаясь с молодушкой, — красотой-то какой похваляются березки. Они вырядились словно в ситцы с крапинкой. А коли я вернусь из-под Астрахани, их зажжет молодой морозец радостью бабьего лета. А сейчас, слышишь: чащу лесную оглашают песней овсянки, краснодушки. Дрозды будут ждать заволжской ядреной рябины, заволжского можжевельника…»
Пелагея Инотарьева давно готовилась к отъезду мужа. За несколько дней она внесла в избу сундучок, который брал с собой в дорогу покойный Федор Федорович. Уложила в него пару рубашек, полотенце, ложку, ножик, сухарей, отдельно — корзиночку яиц, кадочку соленого мяса.
И когда Иван Федорович объявил: «Пора в дорогу», сын Илья поспешил закладывать лошадь. Пелагея пошла переодеться в праздничный сарафан. Затем все собрались в передней избе; встали перед образами, помолились. После земного поклона Иван Федорович еще несколько раз торопливо перекрестился и тихо произнес:
— Благословите.
У дома стояла инотарьевская лошадь и потряхивала головой. К тарантасу сбежались ребятишки. Подойдя к лошади, Иван Федорович еще раз повторил: «Благословите», надел картуз, взял в руки вожжи. Пелагея села в тарантас, с собой рядом посадила дочь Таисию. Илья ехал за отцом на другой лошади.
С берега Иван Федорович перевез семью на ботинке в харчеву. В харчеве шла стряпня. Бурлаки в дорогу варили общий котел. Под таганом играл огонь, и люди, ожидая варева, кружились вокруг таганка, как комарье. Инотарьеву принесли свежей рыбы, и он повесил хозяйский котелок над огнем; накормил семейство ухой и перевез всех обратно на берег. В этот день Инотарьев был особенно щедр на поклоны. Он проводил семью до могилы Федора Федоровича. Еще раз попрощался с семьей и, спускаясь к ботнику, оглянулся и крикнул: