Ощущение непостижимости, невероятности всего происходящего не покидает Альвара с первых минут появления Бьондетты, и самым невероятным кажется она сама, с ее страстной преданностью и покорным самоотречением. Ни трогательные заботы Бьондетты, ни ее откровенный рассказ о своем сверхъестественном происхождении не могут внести ясность в смятенную душу Альвара. "Все это кажется мне сном, - думает он, - но разве жизнь человеческая что-либо иное? Просто я вижу более удивительный сон, чем другие люди, - вот и все... Где возможное?.. Где невозможное?.."
Мотив сновидения, нередко выступающий в более ранних произведениях Казота как реальное истолкование отдельного фантастического происшествия, превращается здесь в целую концепцию, в способ истолкования жизни вообще грань между иллюзией и действительностью стирается.
Новизна повести Казота проявляется и в трактовке любовной страсти. Если для дона Альвара - истинного сына своего фривольного века - она выступает прежде всего как плотский соблазн, постепенно приобретающий характер наваждения, то со стороны Бьондетты (по крайней мере в первой половине повести) она предстает как самозабвенное служение любимому существу, как жертвенное начало, воплощенное в женском образе и впоследствии поэтизированное в творчестве романтиков. Бьондетта безропотно терпит все унижения, которым подвергает ее Альвар, его грубость, равнодушие, измену. Она добровольно приносит в жертву своей любви удел неземного существа, обитающего в царстве духов и стихий, и в ответ встречает лишь недоверие и отчужденность. В этом смысле она отдаленно напоминает героиню знаменитой романтической повести Фуке "Ундина" (1811), переложенной на русский язык в стихах В. А. Жуковским. Кстати сказать, сведения о "духах стихий" - сильфах, гномах, саламандрах и ундинах - Фуке, подобно Казоту, почерпнул из сочинений Парацельса.
Что касается поучительной моралистической концовки "Влюбленного дьявола", до известной степени нейтрализующей эмоциональное впечатление от предшествующего повествования, то сам автор в своем ироническом "Эпилоге" дает весьма двусмысленную и неопределенную интерпретацию развязки и предостерегает читателя от чересчур досконального раскрытия аллегорий.
Несколько определеннее он высказался в предисловии, посвященном в основном характеристике гравюр, которыми было иллюстрировано первое издание:
"Остановимся на этом и скажем лишь одно слово по поводу самой книжки. Она была задумана в одну ночь и написана за один день. Не в пример обычному, это отнюдь не грабеж, учиняемый над автором, он написал ее ради собственного удовольствия и отчасти в назидание соотечественникам, ибо она исполнена нравственного смысла. Стиль ее стремительный, в ней нет ни модного остроумия, ни метафизики, ни учености, еще менее изящных кощунств и философских дерзостей; всего лишь одно маленькое убийство из-за угла, чтобы не слишком противоречить современным вкусам, - вот и все. Должно быть, автор почувствовал, что "человек, потерявший голову от любви, уже и так достоин сожаления; но когда хорошенькая женщина влюблена в него, ласкает его, преследует, вертит им, как угодно, и во что бы то ни стало хочет влюбить его в себя, - тогда это дьявол.
"Немало французов, умалчивающих об этом, побывали в таинственных гротах, произносили там свои заклинания, встречались с отвратительными чудовищами, которые, оглушив их своим страшным Che vuoi? в ответ на их слова, показывали им маленькое животное тринадцати или четырнадцати лет отроду. Оно красиво, его уводят с собой, купают, одевают по моде, нанимают всевозможных учителей; деньги, контракты, особняки - все пущено на ветер; животное становится хозяином, хозяин - животным. Но почему же? А потому, что французы не испанцы; потому что дьявол хитер; потому что он не всегда так страшен на вид, как его малюют".
"Влюбленный дьявол" неоднократно переиздавался при жизни автора и затем в XIX в. Однако примечательно, что влияние его сказалось на английской и немецкой литературе раньше, чем на французской. Это несомненно объясняется ярко выраженным предромантическим характером повести, отвечавшим тенденциям литературного развития Англии и Германии на рубеже XVIII-XIX вв. и пока еще чуждым Франции.
Так, совершенно очевидные сюжетные заимствования из "Влюбленного дьявола" мы встречаем в романе Льюиса "Монах" (1795). В одном из последних рассказов Э. Т. А. Гофмана "Дух стихий" повесть Казота упоминается как сюжетный источник, и сами персонажи проводят параллель между своими переживаниями и чувствами Альвара и Бьондетты.
Во Франции первым испытал на себе ощутимое влиядие творчества и личности Казота представитель старшего поколения романтиков - Шарль Нодье, отдавший дань фантастике в своих новеллах ("Трильби", "Смарра" и др.). Перу Нодье принадлежит также обширный фрагмент неоконченного биографического романа "Господин Казот" (1836). Его примеру последовал один из младших романтиков Жерар де Нерваль, включивший свой очерк о Казоте в книгу "Иллюминаты" (1852) наряду с романизованными биографиями Калиостро и Ретифа де ла Бретона. Реминисценции и цитаты из "Влюбленного дьявола" (чаще всего знаменитое Che vuoi?) мы встречаем и в лирической поэзии XIX и XX вв. - у Бодлера и Г. Аполлинера.
В России первый анонимный перевод "Влюбленного дьявола" появился еще в 1794 г. Он имелся, наряду с полным 4-томным французским собранием сочинений Казота, в библиотеке Пушкина и, возможно, подсказал ему заглавие поэмы "Влюбленный бес", сохранившейся в виде чернового фрагмента.
Вновь интерес к Казоту в русской литературе пробудился в эпоху символизма. В 1915 г. в журнале "Северные записки" (ЭЭ 10-11) появился новый перевод "Влюбленного дьявола" со вступительной статьей Андрея Левинсона.
4
"Ватек. Арабская сказка" Уильяма Бекфорда, последняя по времени повесть в настоящем издании (Vathek. Conte arabe, 1787), - обязана своей темой развитию "ориентализма" в европейских литературах XVIII в.