"Великое прощение", предложенное в "Пастыре" Гермы, было принято только потому, что люди верили в близкий конец света. Но когда римская и карфагенская общины открыли ворота для грешников, когда рабы увидели, что их положение облегчается (так, например, римский епископ Каллист (217-222) стал рассматривать законными союзы матрон с рабами), часть членов этих общин, как мы увидим позже, отвергла собственного епископа. Но тогда столичная церковь разделилась надвое: Кал-листу противодействовал Ипполит, которого историографы римской курии любят называть, не заботясь об этом анахронизме, первым из "антипап".
В собственно идеологической области вырисовываются некоторые новые явления. Концепция единого бога, формирующаяся в структуре политеистического греко-римского пантеона, особенно заметно проявившаяся в культе солн-{157}ца, уже ориентирует христиан на формулу веры, которая возобладает только после Константина: один бог на небе, один господин на Земле. Такому эклектику, как Апулей, современнику апологетов, бесчисленные божества тоже могли показаться созданными одной высшей силой, но для массы верующих множественность богов была реальностью, которая обусловливала дробление на тысячи направлений того ритуального единства, в котором они ощущали потребность перед лицом враждебного им общества, вопреки все еще преобладавшему политеизму. Одна глубокая забота, продиктованная установками монотеизма, доминирует над христианской теологией вплоть до средних веков: как примирить единичность бога с обожествлением мессии? Как совместить человеческое страдание Христа с его сверхъестественной природой? И потом, как определить роль духа в этой триаде?
Вопреки абсурдности и искусственности этой проблемы, она существовала в конкретной жизни целых поколений христиан, прежде чем перейти в область догматической абстракции.
Трудно отрицать, что доктрина Христа-логоса возникла в обстановке колебаний и расколов не столько для того, чтобы представить в более доступных официальной культуре терминах мессианскую концепцию Израиля, сколько для того, чтобы ответить на поиски единства в низших слоях народа, который видел в страдании "сына божьего", замещающем их собственные страдания, надежду на освобождение. Это нужно иметь в виду, если есть желание что-либо понять в процессе отчуждения мира, типичном для всякой религиозной идеологии.
В отождествлении евангельского Иисуса со "словом" или "разумом" бога, то есть с "логосом", еще не было ни единства, ни четкости. Для Юстина и Климента Александрийского это скорее философская, нежели теологическая концепция. Не исключено, что вначале Христос представлялся своего рода демиургом, который посредничает в отношениях между творцом и творением, но без выводов гносиса, который видит в них две антагонистические сущности. К тому же предсуществование этого демиурга признавалось не всеми.
Стоическое воспитание некоторых апологетов побуждает их утверждать, что по существу любой человек уже обладает в своем разуме частицей божественного логоса, который проявился в Иисусе. Тем самым был сделан ре-{158}шительный шаг: если существует рассеянная в мире рациональная субстанция (Юстин), она должна в потенции существовать уже в отце, как его внутреннее "слово" (Феофил Александрийский) или как его внешняя эманация, порождаемая извечно (Афинагор). Чтобы преодолеть обвинение в "дитеизме", то есть удвоении единственного божества, большая часть этих теологов дает понять, что Христос должен быть каким-то образом подчинен отцу. Иреней, который мыслит обе сущности раздельно (впоследствии они станут тремя лицами догмата троичности), считает как сына, так и дух подчиненными отцу, простыми орудиями его деятельности.
В ходе этих постоянных теологических исканий возникали "ереси", случаи отпадения, отделения от общей веры. Но это не самое интересное явление в христианстве той эпохи. Важнее отметить возникновение "монархической" тенденции, в соответствии с которой три божественные ипостаси, как три способа бытия, подчинены единой юрисдикции отца - в этом учении о подчинении сына отцу естественно отражаются характерные отношения в человеческой семье.
Но и иррациональное имеет свою логику, хотя и извращенную.
Если Христос, в котором воплощен логос, есть только человек, его жертва не выглядит достаточно внушительной, чтобы восстановить нарушенное первородным грехом равновесие. Если он бог в абсолютном смысле, сам отец оказывается вовлеченным в его страдания и в скандал крестной муки. Праксея и Савелий исповедовали эту вторую теорию и были сурово осуждены. Им было вменено желание "заставить страдать отца" вместе с сыном (партиципатизм 1), точно само по себе приобщение отца к страданиям сына не содержится в скрытом виде в христологии любого типа. {159}
ПЕРВЫЕ ТЕОРЕТИЧЕСКИЕ ШКОЛЫ
Более распространено было противоположное течение, получившее наименование адоптационизма 2. Оно пыталось преодолеть трудности, утверждая, что Христос не всегда располагал прерогативами божества, а был возведен в ранг бога посредством особого рода приобщения к отцу.
Церковная история приписывает происхождение подобной доктрины небольшой школе, возникшей в конце II в. во главе с неким Феодотом из Византии и другим Феодотом, прозванным "банкиром". В действительности это учение отнюдь не было новым, оно лишь встретило особенно благоприятный прием в тот момент, и главным образом в Риме, поскольку переводило в религиозную сферу практику адоптации (принятия, усыновления) преемников императоров, которая стала нормой при Антонинах. Наследственная передача престола оказалась губительной. Правда, и новая система оказалась недолговечной. Во всяком случае, обнаружилась быстро возникшая связь между монархическим строем империи и христианской теологией.
Почти все, кто возглавлял подобные школы в тот период, происходили с Востока или по меньшей мере говорили по-гречески. Правду говоря, преждевременно еще именовать их "школами", за исключением школы Александрии Египетской, где существовал дидаскалейон, основанный около 180 г. Пантеном, которому наследовали Климент Александрийский и Ориген. Школа Малой Азии, одно время процветавшая, быстро растеряла силы и теперь отождествляется лишь с именем Иренея, перебравшегося впоследствии в Южную Галлию. В Антиохии, Риме и Карфагене существовали только отдельные отцы церкви.
Вместе с тем осуществляется своеобразная специализация направлений. В Александрии преобладает методология Платона, в Антиохии - логика Аристотеля, в Риме - экклезиологический (церковно-богослужебный) прагматизм, который обращает особое внимание на вопро-{160}сы обряда и поведения. Все это скорее ориентации, чем школы в организационном смысле.
Для александрийских теологов центральной темой явились отношения между человеческим и божественным на почве "познания", доступного не всем и не имеющего характера непосредственной интуиции, способной преобразовать жизнь христианина.
Климент, обреченный в 202 г. на изгнание эдиктом Септимия Севера и умерший незадолго до начала 215 г. пытался дать вере более рациональную основу. Он прибегал к аллегорическому истолкованию Библии, чтобы устранить аспекты веры, мало приемлемые для людей, воспитанных на греческой культуре. Его сочинения особенно ценны огромным количеством информации относительно религиозной идеологии античного мира, собранной в "Строматах", или "Коврах", а также благодаря опыту христианской педагогики ("Протрептих грекам" и "Педагог").
Ориген был слишком молод в момент преследований 202 г., он был арестован только при императоре Деции в 250 г. и умер вскоре в Тире, в возрасте 69 лет. Это не был новообращенный христианин, его семья уже была христианской. Оригена в меньшей мере заботили апологетические проблемы, а прошлое способствовало его превращению в крупнейшего представителя гносиса, усвоенного с детства и равносильного для него традиционной теологии. Отцы церкви IV и V вв. в большинстве своем подвергали его нападкам, которые завершились осуждением, провозглашенным Юстинианом в 543 г. и V вселенским собором в 553 г.