Впрочем... пожалуй, радоваться есть чему. Наша закономерность уже не оправдалась на фазе выхода в трубку у озимых. Значит, дело не так просто и безнадежно, как кажется. Надо разобраться, почему озимые не хотят следовать нашей закономерности. Тут-то мы, вероятно, и найдем что-нибудь более интересное.
Конечно, найденная закономерность, как бы точно она ни отражала количественную сторону процесса использования растением тепла, сама по себе не могла удовлетворить Лысенко. Масштабы его исследовательских замыслов были гораздо шире.
Умея обнаруживать мельчайшие детали жизни растений, он в то же время обладал способностью по-дарвиновски вкладывать свои наблюдения в план широких биологических обобщений.
Дарвин доказал, что формы и виды живой природы способны меняться, т.е. терять одни и приобретать другие новые свойства и признаки. Именно это и случилось с горохами и другими растениями на глазах Лысенко в его первом ганджинском опыте. Но Дарвин не объяснил, почему и как возникают изменения в организмах. И Лысенко понял, что задача эта во всем своем величии стояла теперь перед ним.
Тогда была пора бурного расцвета новой отрасли биологии — генетики. Идея таинственного «вещества наследственности», независимо и непостижимыми путями управляющего всей жизнью организма, его развитием, свойствами, признаками, шумно занимала господствующие высоты в биологической науке. Законы Менделя, послужившие базой для основных положений формальной генетики и оказавшиеся во многих случаях несостоятельными, получили новое теоретическое подкрепление в хитроумных схемах американца Моргана. Другой американец, Меллер, произвел «бум» открытым им способом искусственного вызывания изменений признаков воздействием лучей Рентгена на половые клетки. Главный и почти единственный живой объект, над которым производились эксперименты, — плодовая мушка — дрозофила заполнила все генетические лаборатории мира.
Чего добивалась генетика?
Надо сказать, что это был очень сложный маневр идеалистической науки против материалистических разоблачений Дарвина. Бить Дарвина прямо в лоб было невозможно: слишком ясны и неопровержимы были его доводы и выводы. И вот буржуазная «наука» пошла в обход. Прикрываясь признанием Дарвина и порой стараясь подделать материалистические методы исследования, она взялась по-своему объяснить «механизм наследственности и изменчивости» организмов, т.е. решить ту самую задачу, которую не успел решить Дарвин, и, таким образом, снова наполнить основные идеи биологии утраченным идеалистическим содержанием.
В то время, когда Лысенко на участках Ганджинекой селекционной станции проводил свой грандиозный опыт со злаками и хлопчатником, чтобы понять, как сама природа меняет вегетационный период растений, американец Меллер направлял рентгеновский луч на мушку дрозофилу и затем считал, сколько и каких уродов получится в ее потомстве. Весть о том, что Меллеру таким путем удалось в 150 раз ускорить появление «мутаций» (новых признаков) в живом организме, моментально облетела всю мировую генетику и была воспринята ею, как крупное научное событие.
Лысенко, когда ему рассказывали об «успехах» генетики, пожимал плечами. Он искренне не понимал только одного: почему многие видные фигуры среди советских ученых находят возможным проповедовать эту генетику и тоже занимаются разведением дрозофил? Неужели они могут серьезно думать, что им удастся в искусственной лабораторной обстановке, воздействуя лучами радия, Рентгена или химическими реактивами, обнаружить в организме плодовой мушки такие закономерности, которые принесут пользу животноводам или растениеводам?
Всем своим складом натуралиста-преобразователя он сразу почувствовал ложность основ и методов этой науки, ее формализм, искусственность, оторванность от природы и обреченность на бесплодие.
Впрочем, в то время у Лысенко еще не было повода интересоваться генетикой сколько-нибудь подробно. Он просто отверг ее, тем более, что это была, по-видимому, другая область изучения: генетика решала проблему наследственности, а Лысенко пока что занимался индивидуальным развитием растения, его физиологией. И он продолжал свое дело, познавая закономерности природы в тесном общении с ней и с теми принципами диалектики, которые уже не нуждались в проверке.
Он и не подозревал о том, что, по сути дела, уже с первых же шагов, еще неизвестный миру, он вступил в соревнование с мощным мировым и уже господствующим течением за разрешение проблемы, оставленной Дарвином.