Но вот парадокс! За смелое и откровенное обращение к действительности современники подвергли реалистический роман XVIII века резким и во многом несправедливым упрекам в безнравственности и небрежении правилами вкуса. По мнению непреклонных эстетов и моралистов, принявших участие в обсуждении этого вопроса, роман, изображая жизнь как она есть, заражается ее антиэстетизмом и извращает добрые нравы. Эстетическую и моральную критику романа возглавил иезуит отец Поре. В речи, произнесенной 25 февраля 1736 г. в Коллеже Людовика Великого, он потребовал запретить романы на том основании, что они "отравляют своей вредоносностью все сколько-нибудь близкие к ним жанры" и "...наносят двойной ущерб нравам, прививая вкус к пороку и попирая ростки добродетели".
Историк и литературный критик Брюзен де ла Мартиньер в "Общем введении к изучению наук и изящной словесности" (1756) заявил, что "те, кто посвящает свой досуг чтению романов, портят вкус, проникаются ложными воззрениями на добродетель, сталкиваются с непристойными образами, незаметно привыкая к ним". Даже коллективный труд просветителей, знаменитая "Энциклопедия" в статье под названием "Роман" (1762), отдавая должное романам Мари Мадлен де Лафайет и Антуана Гамильтона, утверждала, что "большинство других, последовавших за ними романов нашего века" являют собою либо продукцию, начисто лишенную фантазии, способную испортить вкус, либо, что еще хуже, непристойные описания, вызывающие справедливый протест порядочных людей".
Трудно не согласиться с тем, что все эти "жизнеописания", "истории", "мемуары", "письма", стилизующие бесхитростные откровения о превратностях и злоключениях плутов, слуг, содержанок, сводниц и других, отнюдь не героических личностей, действительно мало соответствовали требованиям классицизма, правилам трех единств и нормам хорошего вкуса. Аргументы эстетов сводились в конечном счете к тому, что если в поэтиках Аристотеля и Горация роман даже не упоминается, поскольку такие авторитетные мастера древности, как Гомер, Вергилий, Гесиод или Фукидид не удосужились оставить после себя ни одного произведения, написанного в этом жанре, то он по самой природе своей не в состоянии облечь в стройные поэтические формы исторические сюжеты.
Нельзя сказать, что романисты игнорировали раздававшуюся в их адрес критику. Они всеми силами старались создать роману репутацию жанра, способного "развлекая, наставлять". Парируя обвинения в безнравственности собственных произведений, они уснащали их "предуведомлениями", которые подчеркивали воспитательное значение ненавязчиво преподносимых жизнью уроков. Таков пафос предисловий, которыми украшали свои "Невымышленные истории" А.Прево, маркиз д'Аржан, А.Гамильтон, Ж.Ж.Руссо, Ш.де Лакло и многие другие. А.Прево писал, например, в предуведомлении к "Манон Леско": "Лица здравомыслящие не посмотрят на это произведение как на работу бесполезную. Помимо приятного чтения они найдут здесь немало событий, которые могли бы послужить назидательным примером; а по моему мнению, развлекая, наставлять читателей - значит оказывать им важную услугу".
Но не в моралистической настроенности предуведомлений и даже не в самокритичных излияниях героев-рассказчиков таилась потенциальная художественная самостоятельность просветительского романа. Претендуя на выявление смысла событий частной жизни, он постепенно нащупывал собственную форму, позволявшую органично примирить этику и эстетику. По мнению маркиза д'Аржана, роман должен так организовывать материал, чтобы "поучение" не навязывалось читателю наподобие басенной морали, а "исходило, так сказать, из глубины сюжета". Жизнь, увиденная романистом изнутри, должна была по собственной воле раскрыть перед читателем красоту своего смысла, она побуждала к более широкому, непредвзятому взгляду на мир. Иными словами, историческая перспектива обещала раскрыться не иначе как во взаимодействии точек зрения; оркестровать их было по силам лишь роману нового типа, не монологического, каким он представал до сих пор, а полифонического, в котором голоса героев звучали бы на равных.
Авантюрно-бытовой роман XVI-XVII вв. во главе с плутовским героем складывался как монологический. Таковы в основном испанские плутовские романы, в которых достоверность изображаемых событий обосновывалась фактом непосредственного участия в них героя-рассказчика. И все же герой авантюрно-бытового романа видел и понимал не более того, что ему дано было увидеть и понять. Его положение, обладавшее известными преимуществами слуги, посвященного в тайны господ, ограничивалось реальностью его индивидуального жизненного опыта. Просветительскому роману предстояло изобразить свободную игру равноправных точек зрения, выводящую романное содержание на уровень более широких обобщений.
Каждый из трех представленных в этой книге авторов шел к полифоническому роману своим путем, приспосабливая к новым задачам подходящие литературные традиции.
Как известно, "Хромой бес" вырос из работы Лесажа над переводом одноименного плутовского романа испанского писателя Луиса Велеса де Гевары (1579-1645). В первых трех главах ("скачках") Асмодей, освобожденный из заточения студентом доном Клеофасом Леандро Пересом Самбульо, выполняет свое обещание позабавить его зрелищем весьма примечательных сцен" происходящих в ночном Мадриде - этом испанском Вавилоне. В дальнейшем, однако, события выстраиваются у Гевары в последовательную цепь авантюр, т.е. возвращаются в традиционное русло монологического романа. Судя по тому, что Лесаж отказывается от перевода и начинает самостоятельно разрабатывать заложенные в экспозиции принципы, его устраивает находка испанского романиста. Он создает циклы зарисовок о заключенных, сумасшедших, уличных прохожих, тенях умерших, литераторах, пленных и др. Эти анекдоты восходят к средневековым фаблио и раннеренессансным новеллам, в которых фабула (событие) преобладала над сюжетом (рассказом). Если новелла живет фабульным интересом, то рассказ - отношением рассказчика к событию. "Для новеллы старинной, итальянской и испанской, - пишет Б.Грифцов, - имеют значение не характеры, а столкновение неожиданных обстоятельств, - и вся изобретательность новеллиста направлена на оригинальность фабулы к неожиданность развязки, участники которой должны быть ловки, удачливы, остроумны. [...] Для послебальзаковского периода характерна лирическая новелла (Тургенев, Мопассан, Чехов, Гамсун), которая читателя чарует тем, что в ней слышен голос автора, что автор вступает в дружескую беседу с читателем"*.