Русская литература может быть разделена на две социальные линии, каждая из которых выходит за пределы специфически классовых интересов, -дворянства, которое, однако, по «социальной необходимости» проповедовало демократизм, - и разночинства, тоже выходившего за пределы своей «классовой субъективности» и бывшего просто «демократическим», а «по социальной необходимости» проповедовавшего социализм. Эта ситуация придала русской литературе такой универсальный характер, что заставила ее проблематично взглянуть на русскую жизнь и в то же время толкала обе социальные группы - дворянскую и разночинную интеллигенцию - в сторону третьей общественной силы - к народу, без которого они не были в состоянии разрешить собственных исторических задач. Такое воззрение на распределение русских общественно-социальных сил рождает ведущую идею горьковской «Истории русской литературы» в целом, а именно, идею, что и дворяне и разночинцы стараются разбудить энергию народных масс, чтобы использовать ее в собственных целях для завоевания политической власти, отводя при этом народу роль простого орудия и одновременно идеализируя его в романтически-христианском или народническо-революционном духе, но не признавая за ним роли центральной и самостоятельной силы, которую, по мнению Горького, признает за ним только социализм и, можно добавить, только богостроительство выдвинет на первый план.
Таким образом, тема горьковской «Истории русской литературы» ясна: «Русская литература и русская интеллигенция в их отношениях к народу» (231). Однако не менее важно, чем тема этой «Истории» и рассмотренные выше литературно-социологические предпосылки ее построения, то, в какой перспективе рассматривает Горький литературное развитие России. И перспектива эта - пролетариат. Горьковское понимание пролетариата в «Истории» любопытно, во-первых, потому, что, будучи традиционно марксистским, оно при этом носит специфический характер, во-вторых, потому, что он до конца жизни будет придерживаться такого понимания. О пролетариате Горький говорит в главе, посвященной романтизму, где он различает «индивидуалистический романтизм» и «романтизм социальный» или «коллективистский». Для первого, Горькому ненавистного, характерна двойная абсолютизация индивидуального: отдельной личности и определенной народности. В обоих случаях и личность, и народность берутся в отрыве от социальных условий и истории, что ведет к индивидуализму или романтическому национализму, распространенным в русской культуре и литературе. Второй вид романтизма - романтизм «коллективизма» - стал возможен благодаря пролетариату - классу, который выступает носителем «социалистической идеи освобождения человечества от капитализма» (70).
По Горькому, термин «романтизм» в этом случае оправдан тем, что пролетариату свойственно «повышенное, боевое настроение», «вытекающее из сознания им своих сил, из все более усвояемого им взгляда на себя, как на хозяина мира и на освободителя человечества» (70). Из этого вытекает, что пролетариат, в отличие от романтика-индивидуалиста, одновременно и «романтик», в коллективистском духе, и «реалист», «строящий свои обобщения на фактах действительности, а не извлекающий материал идеологии из души, из опыта индивидуального» (70). Как это видно, ведущая идея будущего «социалистического реализма», то есть отношение дополнительности «романтизма» и «реализма» (причем и тот и другой имеют, конечно же, «коллективистский» характер), рождается в этих каприйских лекциях 1909 годаnote 4 . В этом же духе Горький намечает общую перспективу пролетариата, в ней же он мыслит русское литературное развитие: «Стоя на почве своей идеологии, (пролетариат) с высоты ее видит всю мировую историю, как ряд ошибок и заблуждений человечества» (70), ошибок и заблуждений, вызванных тем, что общественный класс, класс собственников, «необходимо должен был весь опыт человечества, все знания мира тратить на построение политических и религиозных систем, имевших целью не организацию опыта в интересах всего человечества, но лишь создание идеологий, кои оправдывали бы экономическую власть, корыстную политику класса собственников» (70).
Такова, в сущности, общая картина «Истории русской литературы» Максима Горького, которую следовало восстановить, так как в противном случае его высказывания об отдельных русских писателях лишились бы своей органичности и превратились бы в ряд вкусовых оценок. Напротив, отдельные оценки приобретают смысл внутри общей горьковской концепции, грешащей, при всей ее последовательности, свойственным марксизму догматизмом. Во всяком случае, Горький, как все марксисты, уверенный в том, что смотрит на историю русской литературы и на историю всего человечества с высшей точки зрения пролетариата - последнего и универсального класса, - высказывает весьма безапелляционные суждения, урезающие русскую литературу и сводящие ее к чересчур прямолинейной схеме, которая противоречит тому, в чем, по утверждению Горького, состояла ее особенность. Можно сказать, что сам Горький страдает самой убийственной формой «субъективизма», превращающего говорящий и выносящий суждения субъект, в данном случае его самого, в рупор Универсального и Абсолютного, в рупор пролетариата.
Сейчас мы можем перейти к рассмотрению лишь некоторых, наиболее значительных разделов, горьковской «Истории русской литературы», в частности, ее страниц, посвященных Гоголю, Салтыкову-Щедрину и разночинцам, в которых критерии горьковской критики четко обнаруживают свою прямолинейность.
Горький лишает Гоголя титула «основателя реализма в русской литературе», пожалованного ему Белинским и Чернышевским. Ведь и согласно знаменитой фразе, приписываемой Достоевскому, русская литература «вышла из гоголевской Шинели». Но для Горького «реализм в русской литературе был начат Пушкиным» (127), а «Гоголя-реалиста», автора «Ревизора» и «Мертвых душ», «сделал Пушкин» (124). На самом деле Гоголь никакой не реалист, так как реализм означает «объективное изображение действительности», в то время как у Гоголя, как у всякого романтика-«индивидуалиста», преобладает субъективный элемент: он «с детства носил в себе болезненное стремление к мистике» и только «случайно, руководимый Пушкиным, встал однажды на верный путь» и написал «лучшие свои произведения» - «Ревизор» и «Мертвые души», а все остальное у него - «выдуманное, болезненное, гнилое» (136) и как таковое должно быть отброшено. Но даже в «Ревизоре» и «Мертвых душах» «есть нечто от Гоголя-романтика, плохо (…) считавшегося с действительностью и недостаточно объективно наблюдавшего жизнь» (125). Это не отменяет, допускает Горький, значения «Ревизора» «как исторического документа и образца литературной техники» (126). Но если Гоголь, как реалист, пользуется незаслуженно раздутой славой и в этом отношении решительно уступает Пушкину, то и как сатирик он далеко не образец и ему следует несомненно предпочесть Салтыкова-Щедрина. «И сатира, - говорит Горький, - должна быть объективна и сатирик не должен закрывать глаза на искры, сверкающие во тьме, - ибо всякая искра способна родить яркий огонь»note 5 (127). Щедринский «смех» совершенно иной, не болезненный, а «нечто более оглушительное, правдивое, более глубокое и могучее» (270). Это объясняется тем, что Щедрин «шел в ногу с жизнью, ни на шаг не отставая от нее, он пристально смотрел в лицо ей и - горько и пророчески хохотал надо всеми и всем» (270). Решающую роль для Горького играет нелюбовь Щедрина ко всяким народническим утопиям и его критика либеральной интеллигенции.