У каменных столбов Чарына
I. ЗА СИНЕЙ ГОРОЮ
БОБРОВАЯ РЕЧКА
С самого утра лесник Ефим Шабуров косил у речки Углинки, и когда стало смеркаться, он даже обрадовался — устал за день и пора бы отдохнуть. Но оставался еще рядок.
— Закончу! — решил Ефим и снова принялся размеренно чиркать косой. Густая пахучая трава после каждого взмаха ложилась плотным рассыпчатым полукругом.
Кончив косить, Ефим оглядел оголившуюся, будто остриженную поляну, покрытую бугристыми зелеными валками — и остался доволен прошедшим днем.
Оставив на валке косу, Ефим пошел к речке, опустился на ствол поваленного дерева и с наслаждением закурил. Теперь спешить было некуда. Ефим смотрел на лес, окутанный дымкой, дышал сгустившимися к вечеру запахами трав и ему было хорошо! Усталость сама по себе проходила. Между темных стволов, повыше леса, светилась, угасая, вечерняя заря, негромко бормотала вода у левого крутого берега, да черный дрозд все никак не мог успокоиться, резко покрикивал в кустах…
Лес действовал на Ефима странным образом. Ефиму было за пятьдесят, лицо уже прорезали глубокие складки, но такие детские мысли приходили в голову. Он не стеснялся их, а совершенно серьезно считал, что нет ничего лучше этих детских мыслей. Вот, например, думал он, хорошо быть осиной и трепетать под ветром. И дубом тоже — ронять по осени спелые желуди. Но лучше всего быть вольной птицей, тогда можно смотреть на лес и снизу, с земли, и сверху, и сквозь ветки. Кому хорошо, так птице… Но ему никогда не быть птицей даже мысленно, потому что всегда какая-нибудь подлая мыслишка помешает, с которой уже нельзя быть птицей. Но и подлую мыслишку не прогнать, — она такая липучая, как вот курево — и горько, и вредно, а тянет… Вот такие думки приходили и начиналась всяческая философия…
Река Углинка в том месте, где сидел Ефим, размышляя о птицах, делала крутой завиток и со стороны низинки образовался небольшой плес. По воде, заметил Ефим, разошлись круги… Что-то булькнуло! Не лягушка и не рыба сыграла. Такой звук могло произвести только большое и сильное тело…
Ефим насторожился. Ему даже страшновато стало. В далекие детские годы слышал он про водяных, которые якобы обитали в речке Углинке, и сейчас нахлынули на него эти жуткие представления. В сумерки наедине с лесом, да еще у воды невольно становишься суеверным. К этому располагают тишина, сумрачные деревья, узловатые ветки кустарников… Вот уж лет десять Ефим в лесниках, а все не может унять этого непонятного смятения перед сумерками в лесу.
Кто-то плыл по реке, плескаясь и отфыркиваясь. В темной воде плеса отражалась одинокая звездочка. Вот она колыхнулась, и Ефим различил на воде темный шар. Как будто человек плыл! У лесника поднялись волосы на голове! Шар приблизился и посветлел, сделался как бы седоватым. «Господи! — испугался Ефим, — старик!» Где-то в этих местах лет пять назад действительно заблудился и пропал старик…
Едва унял Ефим первый порыв — бежать! «Может, зверь какой-нибудь?» — пришла спасительная мысль. Только такого странного зверя никогда не видел Ефим ни в воде, ни на суше, даже в книжках не видел.
— Бу-у-ах! — раздалось на воде, разошлись крутые волны, и седая голова пропала…
— Может, бобр? — прошептал Ефим. Но не было здесь бобров, это он точно знал, выдра попадалась изредка, а о бобрах даже старики ничего не слышали.
Тихо стало в лесу, и водная гладь успокоилась. Ефим взял косу и пошел к дому, оглядываясь… И все казалось ему, что кто-то смотрит с реки и видит его в темноте.
Через несколько дней Ефим снова появился на Углинке. Надо было сложить сено в копны. На этот раз управился быстрее.
Он заметил, что как будто поднялась вода, плес сделался шире. Прошелся по берегу и обнаружил плотину, сделанную из веток и какой-то травы. Она полностью не перекрывала реку, но отшибала течение в плес. На берегу лежали поваленные деревья. И пеньков оказалось немало, все срезаны ровно и красиво… Как он не заметил в прошлый раз?
— Да это бобры! — удивился Ефим. — Откуда взялись-то? Из большой реки, из Урала, видно, пришли, откуда еще?
Он долго сидел, покуривая и поглядывая на тихую воду бобрового плеса. На этот раз он подумал о том, что шкура бобра — это тебе не лисица и не ондатра, а куда дороже! И, слава тебе господи, никто про это место ничего не знает.
Седому бобру было больше двадцати лет. За свою долгую жизнь он не раз сталкивался с людьми, но ему, по-видимому, попадались все хорошие и добрые люди, иначе как бы бобр дожил до столь почтенного возраста? Два раза его переселяли из одного водоема в другой, и бобр, кажется, поверил в то, что люди, в общем-то, звери безобидные и не так уж страшные, хоть бывает и причиняют всяческие хлопоты. Человек в его понимании был существом особым в мире природы, и его он опасался меньше всех. Видимо, такое отношение к человеку сложилось у Седого в течение долгой жизни в заповеднике. Сказывалось и то, что на бобров везде охота запрещена.