Она… она смеялась. Обессиленная от смеха, она повисла на Марке. Я и не знала, что мой муж может быть таким шутником.
Мы приближались к улице Руаяль. Они направлялись к площади Согласия. Почему еще одна блондинка? Я бы признала его право на южанку с черными бархатистыми глазами, но еще блондинка! Ведь мне только тридцать два года. Марку исполнилось тридцать шесть, и ему уже нужна молодая девица. Я отказалась от свободного образа жизни, чтобы прийти к такому результату. Прекрасный итог.
Практически мы никуда не ездили, каждый год нас поглощала ужасная усадьба, принадлежавшая семье Марка. Она заглатывала нас в июле, и мы покидали ее, пропущенные через курортную мясорубку, но загорелые в середине августа. Мы были французами-домоседами. Вернее, Марк. Я бы отправилась на штурм мира. Но я смирилась с этим, и мне казалось, что мы составляли счастливую пару.
Они не торопились, им не мешала жара. Девица была нежной, как музыка вальса. Как и я когда-то. Я изменилась. Обеспеченная супружеская жизнь отразилась на моей женственности. Иудейско-христианская мораль заставила благонамеренных супругов экономить гораздо больше, чем любой международный кризис. Я не была ни иудейкой, ни христианкой, я была лишь верной женой по убеждению и решению. Из принципа.
Я искала такси. Мне необходимо было поговорить с мамой. Она пожалеет меня, эта свежая, еще хрустящая драма отвлечет ее. Ведь она знала только свои драмы, притупленные временем.
Я любила свою мать со смешанным чувством раздражения и нежности. Она была очень уязвимой, ее душа была обнажена. Она никогда не знала, то ли ей плакать, то ли смеяться. Робкая по натуре, она не знала, как быть, и тешила себя накопившимися в памяти, как в картотеке, невеселыми воспоминаниями. В сорок девять лет она замкнулась в ватной лени в ожидании старости. Мой отец мало тратил на ее содержание. Как все матери, она казалась бессмертной, постоянно жаловалась на одни и те же болячки. Я любила ее временами и в пору экзаменов старалась встречаться с нею. Она могла рассчитывать на меня. Я заботилась о ней весьма эгоистично. Если бы я относилась к ней плохо, то со временем я бы испытывала чувство стыда и раскаяния. Я слишком дорожила своим моральным комфортом, чтобы позволить себе быть дрянью. Не веря ни на секунду, что это возможно, я мечтала о том, чтобы ее жизнь стала обеспеченной и счастливой. Если бы я не вторгалась бесцеремонно в ее жизнь, она бы никогда не напомнила о себе.
Мать Марка была способна постоять за себя. У нее были деньги, а следовательно, и друзья. В своем огромном доме в Ландах, облаченная в бикини, яркая расцветка которого воскрешала в памяти недавно обретенную независимость некоторых малых стран, она старательно перемешивала в мисках из оливкового дерева салаты с острыми приправами. Она меняла любовников в зависимости от сезона и городов, которые она посещала. Она отправлялась в Зальцбург послушать музыку Моцарта в сопровождении седеющего экс-пианиста, который незаметно отбивал такт. Для поездки в Нью-Йорк, куда она наведывалась иногда, кабину-люкс ей оплачивал молодой финансист, который был моложе ее на десять лет. Прошлым летом ее любовник, настоящий плейбой, теннисист, променявший спорт на мужской конфекцион, морочил нам голову светскими сплетнями. Высокомерная Элиан снисходила до этих разговоров, затем приглашала его разделить с ней сиесту.
Мне было необходимо как можно быстрее броситься в объятия мамы. Пусть она пожалеет меня и утрет мои слезы, снимая их двумя пальцами, как бы это меня ни раздражало. «Оставь меня в покое. Не прикасайся к моей щеке. Не надо. Не трогай мой лоб. Нет. У меня нет температуры». С момента моего рождения я наполнила ее жизнь тревогами. Мир для нее был полон опасностей. Огромный пирог, начиненный динамитом. Когда я была подростком, она изводила себя мыслями о том, что могло бы случиться со мной: любовные переживания, венерические болезни, слишком поздно обнаруженная беременность, простуды, употребление наркотиков.
Все ей внушало страх. Быть дочерью женщины, которая обрекла себя на ожидание блудного мужа, не лучший подарок, который может преподнести жизнь. Но бывает и похуже…
Я бежала к маме. Забралась на заднее сиденье такси, облепленного запретами. Назвала водителю адрес. Предупредила его об одностороннем движении. Приветливый пес, сидевший подле него, приподнялся и начал за мной наблюдать, уткнувшись в спинку сиденья.
– Итак, скоро отпуск? – бросил мне водитель.
– Н…да.
Тон, которым я ответила, обескуражил водителя, и он умолк. Утратив всякий интерес, он вел автомобиль как автомат. Знойный город таял под шинами. Отвратительный район, в котором жила мама, пропах фритюром. Пяти– и семиэтажные дома с заставленными подоконниками, часто без лифта, с узкими тротуарами и вечными пробками на улицах. Эта невзрачная улица стала такой же незаменимой, как Суэцкий канал. Было невозможно проехать, минуя ее.
Такси остановилось возле дома… Никогда не попадут в число архитектурных памятников ни эти ворота, ни этот узкий двор с мусорными бачками с перекошенными крышками. Слева на стене несколько объявлений, написанных на скорую руку, и металлический улей для почтовых ящиков с фамилиями, которые подчас было очень трудно расшифровать. На своем почтовом ящике мама написала: «Г-жа вдова Жирарден». Она предпочитала слыть вдовой, нежели быть брошенной или разведенной. Мне, по-видимому, было десять лет, когда мы поселились в этом доме. Обращавшие на нас внимание люди принимали моего отца, который периодически наведывался к нам, за маминого любовника.
Я поднималась с трудом. Часто останавливалась. Мне хотелось плакать. У двери на шестом этаже перевела дыхание и позвонила.
Мама откликнулась:
– Иду…
С раздражением я прислушивалась к глухому шарканью домашних туфель. Она спросила по другую сторону двери:
– Кто там?
Я начала стучать ногами:
– Это я.
– Я? Кто это?
– Я, Лоранс.
Она открыла. Я увидела ее синие глаза на взволнованном, слегка увядшем, нежном, очень бледном лице. Я ее чуть не сшибла с ног входя.
– Ты уже не узнаешь мой голос?
– Сначала поздоровайся. Не нервничай так… Что происходит? Ты знаешь, я не должна быть дома. Ты меня застала случайно.
Я ее слушала, едва сдерживаясь.
– Здравствуй, мама… Поцелуй в левую, потом в правую щеку. Затем я попыталась избежать ритуального осмотра. Она обхватывала мою голову руками и внимательно разглядывала лицо, чтобы определить мое настроение, как арбуз на рынке.
– Тебе нужен отдых, моя девочка. Ты устала. Я высвободилась из ее рук.
– Ох, мама…
– Ты груба, – сказал она. – Почему ты пришла? Чтобы обидеть меня или чтобы сделать мне приятное? Я тебе говорила: не приходи, не предупредив по телефону. Теперь я работаю в ювелирном магазине каждый день. Сегодня господин Берри занимается инвентаризацией.
У меня не хватало слов, я задыхалась от досады.
– Ладно, ладно… Твой шестой этаж меня доконал.
Прихожая была узкой, настоящий пенал.
– Хочешь чашку кофе? – спросила она.
– Даже две…
У меня пересохло в горле и душа изнывала от горя. Мы направились в кухню. Она остановилась и сказала: