Абсолютное счастье.
Она не сменила одежды – все те же широкие штаны и футболка, только босые ноги спрятались в потрепанные розовые кеды.
– Тебе не холодно?
– Нет, что ты. У меня внутри пламя.
И снова молчание. Я никак не мог придумать темы для разговора. И тут меня снова выручил мой румынский ангел-хранитель.
– Амар, а ты ведь веришь в Бога, да?
– Да, я христианка, – просто ответила Амар.
– А какой твой любимый святой?
Глаза Амар зажглись фанатичным огнем, а радостная улыбка обнажила так поразившие меня в первую нашу встречу ровные белые зубы.
– Святой Франциск! Он проповедовал святую бедность, был смиренен и кроток. Он восхвалял Господа и своих братьев по вере, а себя самого считал ничтожным и недостойным. Сердце передавало ему слова Господа. Однажды сердце повелело ему проповедовать птицам, и святой Франциск послушался. Это вошло в историю как Проповедь сестрам ласточкам. Еще он проповедовал волкам, и они не тронули его.
– Наверное, люди считали его сумасшедшим?
Амар посмотрела на меня.
– Люди считали его святым, Немо, – в глазах ее читались бесконечное терпение и любовь. – Тогда было другое время. Хотя, конечно, люди всякое говорили. Но если Бог просит тебя проповедовать птицам – оставь дела, отбрось все сомнения и отправляйся на поиски той поляны, где в ожидании тебя собрались ласточки. Потому что именно в это мгновение весь мир нуждается в такой проповеди.
Мы уже дошли до магазина, но не заходили в него. Стояли у дверей и дышали облачками горячего пара, как пара молодых драконов.
– Еще я очень люблю Мать Терезу. Знаешь, как ее зовут на самом деле?
Я не знал.
– Агнес Гондже Бояджиу. Она родилась в Македонии, мать ее была албанкой, а отец – македонский румын. Я ее имя каждый день повторяю. Мне кажется, от него даже воздух становится чище.
Голос Амар – вот от чего весь мир становится чище. И неважно, чье имя она произносит.
– Немо, она же всю свою жизнь отдала служению людям. А люди даже не знают, как ее зовут.
– Нам свойственно запоминать то, что нам близко. Вот, например, Микеланджело Буонарроти. Его фамилию мало кто помнит, но имя все знают. Одна из лучших его работ – роспись Сикстинской капеллы в Ватикане. Когда Папа предложил ему эту работу, Микеланджело отказался. «Я скульптор, а не художник!» – пытался объяснить он. Тогда Папа пригрозил, что обратится к Рафаэлю. Микеланджело ненавидел Рафаэля – тот был удачлив, красив, успешен в профессии и в любви, окружен почитателями, да еще и с легкостью использовал труд своих учеников, тогда как Микеланджело корпел над каждым заказом сам, не доверяя своего имени чужим рукам.
Амар слушала меня, завороженная. Ее глаза блестели жемчужинами из морских глубин вечерних сумерек. Я оседлал вдохновение.
– Микеланджело взялся за работу, только чтобы заказ не достался Рафаэлю. Роспись капеллы забрала у него четыре года жизни, искалечила ему спину и глаза. Но, хоть бы и из зависти и злости, он создал величайшее произведение искусства, которым по сей день восхищаются потомки.
Мы говорили, казалось бы, о случайных вещах, о фактах из жизни великих людей, гениев и святых. На самом же деле за этот короткий диалог мы с Амар успели объяснить друг другу свои души, те стержни, на которые, как цветные кольца детской пирамидки, нанизываются черты характера, вкусы и опыт. Я говорил о красоте и гордости, восхищался гением, выросшим на низких чувствах. Амар говорила о смирении и любви. Я ждал признания и славы на земле. А Амар…
Амар всю жизнь ждала чуда.
– Мы помним тех, кто похож на нас, кого обуревают те же страсти. Понимаешь?
Грешникам сложно понять святых. Им благодарны, но их не помнят. Помнят других грешников.
Мы вошли в магазин и направились к полкам со спиртными напитками. Шоколадные пальцы Амар нежно скользили по выпуклым бокам винных бутылок.
– Вот она.
Амар протянула мне причудливо изогнутую узкую бутылку. На этикетке была изображена сакура и аппетитно разрезанный персик.
– И что? Оно правда японское?
– Не имею ни малейшего понятия! – ответила Амар и склонилась над этикеткой, вчитываясь в мелкий шрифт. На лицо ей упало несколько закрученных прядей. Амар не отреагировала, так что, досчитав до трех, я протянул руку и убрал их сам. Пальцы заколола сотня радостных иголочек. Наверное, я буду ощущать их еще несколько дней.