- Вот и щипай свою Карасеву, — зло огрызнулся Робка, — а в мои дела не лезь, понял?
- А я и не лезу! Больно надо! Только я тебе друг, а не портянка! И у меня за тебя душа болит! Переломают тебе ребра — и будь здоров, не кашляй!
- Не каркай, Богдан, и без тебя тошно!
- Чего тебе тошно! Такую бабу отхватил, и тошно ему.
- Ты же говорил, она тебе — никак? — улыбнулся Робка.
- Ну и никак! Тощая какая-то! Ноги — соплей перешибешь!
- Все понял, — опять улыбнулся Робка. — Тебе Карасева больше нравится.
- Куда ей до Карасевой! Там хоть посмотреть есть на что! Кровь с молоком!
- А ты чистый колхозник, Богдан!
- Ну и что? Мои все родичи из деревни, значит, и я деревенский. А че в этом плохого?
- Ничего, Богдан, абсолютно! И мои родичи из деревни. Бабка вон до сих пор по своей Онеге плачет.
- Знаю, слышал через стенку, как она воет, когда одна сидит…
- Да-а, Богдан... — вздохнул Робка. — Каждый человек должен жить, где его душе хочется... А так не выходит…
Вечером Люба варила на кухне картошку, когда через открытую дверь из комнаты Степана Егорыча донесся государственный голос Левитана. И было в этом голосе что-то такое, что заставило Любу вздрогнуть, замереть напряженно у плиты.
«Передаем сообщение ТАСС...»
Степан Егорович простучал деревянной ногой через кухню, уселся у своего стола.
«Американский патрульный самолет пересек государственную границу СССР в районе...»
Степан Егорович сжал кулаки, слушал, опустив голову, и на висках у него вдруг быстро забилась, запульсировала вена. А Люба с покорным страхом думала: «Господи, что ж это, а? Неужели опять начнется?» «С ближайшего аэродрома по тревоге было поднято в воздух звено советских истребителей. Несмотря на неоднократные приказы с воздуха и земли следовать за ними, американский самолет изменил направление и пытался скрыться. Головной советский истребитель открыл огонь по американскому самолету. Самолет задымился и стал снижаться, затем упал в северном районе Охотского моря... Нота правительства СССР правительству США...» «Неужели снова?..» — с тоской подумала Люба, и под сердцем у нее стало пусто, все внутри обмерло — больше всего на свете, больше чумы и смерти, всех самых ужасных несчастий она боялась войны.
Голос Левитана умолк, зазвучал тихий вальс.
На кухне все молчали. Люба и не заметила, что пришли Игорь Васильевич, Зинаида, жена Сергея Андреевича Люся. Чуть позже подошел Сергей Андреевич.
- Так, твою мать... — выругался Степан Егорович и хлопнул себя по колену. — Выходит, мало повоевали! Еще хочется…
- Правительство не допустит, — решительно сказал Игорь Васильевич.
- Чего? — мрачно спросил Степан Егорович.
- Войны!
- Тоже мне Молотов нашелся, — презрительно сказала Люся.
- Люсь, шла бы ты к себе, — тихо сказал Сергей Андреевич.
- А его никто и спрашивать не будет! — сказал Степан Егорович. — В сорок первом-то тоже не больно товарища Сталина спросили! А как вмазали нам по сопатке, так мы до самой Москвы прочухаться не могли.
- Что верно, то верно... — задумчиво подтвердил Сергей Андреевич.
- Я этих разговоров, считайте, не слышал! — повысил голос Игорь Васильевич. — За такие разговоры знаете что полагается!
- Знаем, грамотные, — усмехнулся Сергей Андреевич, — что полагается и кому полагается!
- Думаете, одни вы воевали?! Хотя такие гордые, прям не подступись! Думают, им все дозволено! Все воевали! Вся страна, понимаете, напрягала силы!
- Особливо ты напрягался, Игорь Васильевич, — усмехнулся Сергей Андреевич, — в Алма-Ате…
- Он там одним органом, не при женщинах будь сказано, груши околачивал, — добавил с издевкой Степан Егорович.
Женщины засмеялись оскорбительным смехом, смотрели на Игоря Васильевича очень двусмысленно.
- Ох, Игорь Васильевич, показал бы этот свой орган, — сказала Зинаида, хохоча, — которым груши околачивал!
- Да у него там небось ничего и не осталось! — хихикнула Люся.
- Бабы, бабы! — предостерегающе прикрикнула Люба.
Игорь Васильевич стоял бледный, сжав кулаки. Потом визгливо крикнул, сверкнув глазами на Сергея Андреевича:
- Думаете, товарищ Сталин умер, так все можно! Святое грязью обливать можно?! Теперь я догадываюсь, о чем вы там роман по ночам строчите! На наше героическое прошлое клевету льете?!
- Ты легче, легче, музыкант хренов! — вдруг рассвирепел Степан Егорович и поднялся с табурета. — Ты это героическое прошлое со стороны видел! Когда в ресторанах чаевые сшибал!
- Ах так? — задохнулся от гнева Игорь Васильевич. — Н-ну, хорошо... вы пожалеете о своих словах! Еще как пожалеете! — он погрозил Степану Егоровичу кулаком и выскочил из кухни, кричал уже в коридоре: — Хамье! Люмпены! Родимые пятна на теле советского общества!