- Что разрешилось? — не поняла жена Егора Петровича Зинаида.
- Ну, поженились мы…
- А война тут при чем? — опять спросила Зинаида, краем глаза наблюдая, как Егор Петрович второй раз наполнил стопку.
- Ну, его на фронт, и меня — на фронт... А куда его и куда меня — не знаем. Тут я к нему подошла и все сказала. Как в омут прыгнула…
- Повезло... — вздохнула Зинаида. — Живой-здоровый с фронта вернулся.
- И ППЖ там себе не завел! — усмехнулась Нина Аркадьевна.
- Повезло... — задумалась Люся и вдруг вновь оживилась: — Не-ет, девочки, любовь разная бывает.
Вот и у нас медсестра в поликлинике работала. Муж у нее был, сынишка четырехлетний. Муж непьющий, домосед, любил ее без памяти! В общем, такие только в мечтах бывают! А Зойка такая была, ну такая! Чуть не каждый день с новым ухажером свидание назначала.
Случалось, и дома не ночевала.
- Ну и стерва, значит... — процедила Нина Аркадьевна и налила себе в рюмку, выпила, затянулась папиросой.
- Стерва, конечно! — легко согласилась Люся. — Уж мы ее стыдили-ругали, хоть бы хны! Хохочет! Бросьте, говорит, девочки, бабий век короток! Буду старухой — насижусь дома до тошнотиков!
- А муж что же? — спросила Зинаида.
- А муж объелся груш, все терпел, телок! — вновь засмеялась Люся и тряхнула головой. — Так он ее любил! Все прощал! А потом вдруг собрал свои вещички и подался куда глаза глядят.
- Давно надо было, — вздохнула Люба.
- Ага! — с увлечением продолжала рассказывать Люся. — И тут Зойка сама не своя стала. Ходит зареванная, злая как мегера. Орет по каждому пустяку, со всеми цапается... А потом вдруг притихла, прямо на глазах чахнуть стала. А муж как ушел, так и с концами. Во характер показал, а? Зойка ждала, ждала, а потом как-то утречком взяла и целую кружку уксуса выпила. Пока «скорая» ее в больницу доставила, она уж и померла... мучилась очень... — Люся замолчала, оглядела соседок, словно проверяла, какое впечатление произвел на них ее рассказ.
- А ребенок сиротой остался, — сказала Люба.
- Понятно, что сиротой... — согласилась Люся. — Нет, что же это, а? Любовь или что? Или вот помните «Сестру его дворецкого»? Дина Дурбин там играет! Там любовь так любовь! Красиво! Любовь должна быть красивой, девочки, иначе зачем жить!
- Однако живут... — вздохнула Люба. — Не все уксус глотают... — и она почему-то посмотрела на Федора Иваныча, возившегося у плиты.
- Эту красивую любовь только в кино и увидишь. — Нина Аркадьевна налила себе еще, выпила, закурила новую папиросу. — Нет, вообще-то я не жалуюсь... Ленка растет, скрипачкой будет... Только жизнь проходит, во беда. Иной раз белугой реветь охота…
А потом подумаешь, да у всех так... у кого малость получше, у кого малость похуже, а все одно и то же…
- Настоящая любовь бывает, когда собой жертвуют! — авторитетно изрекла запьяневшая Люся.
Люба на эти слова только усмехнулась, поднялась, подошла к дремлющему Робке, погладила его по голове:
- Робочка, сыночек, спать не хочешь?
- Не-е... — сонно промычал Робка. — Я еще посижу немного…
- Бабуля, а вы как? Ложились бы…
Бабка встрепенулась, очнувшись от дремы, соловыми глазами оглядела всех и вдруг крикнула, пристукнув клюкой об пол:
- Ешьте, пейте, гости дорогие! Сплясали бы! Чего сиднем сидите?!
И все негромко рассмеялись. Люба приподняла бабку за плечи и, обняв, повела из кухни в комнату, приговаривая:
- Пойдемте, мама, пойдемте... поспать тоже хорошо. Спишь — меньше грешишь, мама…
- Жертвую-ут... — презрительно протянула Нина Аркадьевна, вспомнив слова Люси, и снова налила себе в рюмку и одним махом выпила.
- Во дает стране угля баба! — восхищенно покрутил головой Егор Петрович. — Ну, Нина Аркадьевна, завтрева вместе похмеляться будем!
- Я те похмелюсь, черт чумной, — пригрозила Зинаида. — Сразу в вытрезвитель сдам!
- Ох, напугала!..
- Сдам, ей-богу! Гераскина позову — он тебя в момент определит!
- Мы из эвакуации в Москву в сорок четвертом ехали, в июне, как сейчас помню, — медленно заговорила Нина Аркадьевна, не особенно интересуясь, слушают ее или нет. — В Харькове двое суток стояли…
На кухню вошла Люба, подошла к Федору Ивановичу, сказала:
- Ты тоже ложился бы. Я постелила.
- Как же? Я ведь жених, Люба, пока гости не разошлись, нельзя.
- Тебе ж завтра две смены пахать, сам говорил.
- Ничего, что нам сделается! — бесшабашно улыбнулся Федор Иванович, притянул Любу к себе, стал целовать в шею, в губы.
- Федя, Федя, люди смотрят…
- Харьков-то весь разбитый был... одни развалины... — вспоминала Нина Аркадьевна. — И вот на вокзале я одного лейтенантика приметила. По перрону часто один гулял. И не очень чтобы красавец, а вот как глянула, так жаром всю обдало, сердце в горле забилось, глаз отнять не могу... Худенький такой, глаза ясные-ясные! Небось и целоваться-то не умел. Вышла на перрон, иду ему навстречу и шепчу, как полоумная: «Ну, хоть посмотри ты на меня. Хоть разочек взгляни!» А у него в глазах мечта какая-то, идет, сам себе улыбается…