В демократическом климате, который был создан социально-экономическими и политическими отношениями Древней Греции, свободный человек впервые почувствовал себя личностью, он получил возможность утверждать себя в качестве таковой не только в общественной жизни, но и в духовной сфере. Поэтому каждый мыслитель стремится высказать, обосновать и отстоять лично свои, лишь ему принадлежащие идеи, нечто решительно отличающееся от всего сказанного и написанного ранее.
В поисках непременно своего, специфического видения мира, в стремлении противопоставить себя другим мыслителям грек нередко приходит на первый взгляд к абсурдным утверждениям, но не страшится их. Он стремится во что бы то ни стало найти доводы для «своего» принципа и доводы строго рациональные, логические, последовательные, но в то же время краткие, яркие и эффектные — такие, какими лучше всего достигают цели ораторы в публичных собраниях, судах, диспутах.
И парадоксальные доказательства для, казалось, абсурдного тезиса находятся, и тогда оказывается, что это отнюдь не бесцельная игра все более гибких понятий, а предельно гибкое схватывание парадоксальных в своем диалектическом взаимопроникновении глубин самого бытия. И тогда этот тезис вовлекается в орбиту самой ожесточенной философской полемики.
Если же выдвинутый принцип оказывается все же нежизнеспособным, то и это не беда — наука обогатилась уже самими изощренными способами его доказательств. Мысль сделала еще один шаг вперед — если не в постижении мира, то в совершенствовании самой себя.
И не этот ли диалектический динамизм античной науки, неотделимый от динамизма общественной жизни, в сочетании со строгим рационализмом, стремлением к системному осмыслению накопленного материала, к построению такой теоретической картины мира, где все многообразие конкретной действительности сводилось бы (и соответственно выводилось) из минимального числа простейших философских аксиом — принципов, — не эти ли качества и составляли отличительную особенность античной мысли?
И не этот ли дух научных исканий, неуемных и бесстрашных, противоборствующих и с необходимостью вытекающих друг из друга, порождающих в столкновениях цепную реакцию новых идей, не он ли вырвался джинном из бутылки в новые и новейшие времена человеческой истории?
ФИЛОСОФСКИЙ ОБРАЗ ЖИЗНИ
Целью жизни является теоретическое познание и происходящая отсюда свобода.
АнаксагорИсторическая традиция, запечатленная в художественной литературе, донесла до нас карикатурные представления о философах как о кривоязычных и заумных болтунах. Яркие типажи такого рода с легкой руки Аристофана перекочевали к Мольеру, Рабле, Свифту.
«Засим Пантагрюэль обратился к философу Труйогану:
— Ныне, о верный наш подданный, факел вручается вам. Настал ваш черед ответить на вопрос: жениться Панургу или нет?
— И то и другое, — отвечал Труйоган.
— Что вы говорите? — спросил Панург.
— То, что вы слышите, — отвечал Труйоган.
— А что же я слышал? — спросил Панург.
— То, что я сказал, — отвечал Труйоган.
— Ха-ха! — засмеялся Панург. — Трюх-трюх — все на одном месте. Ну как же все-таки: жениться мне или нет?
— Ни то, ни другое, — отвечал Труйоган.
— Пусть меня черт возьмет, если у меня не зашел ум за разум, — заметил Панург, — и он имеет полное право меня взять, оттого что я ничего не понимаю. Погодите, дайте мне надеть очки на левое ухо, — так мне будет лучше вас слышно»[41].
В соответствии с этим курсы истории философии оставляют в памяти ряд анекдотов о философах как о чудаках, юродивых, полупомешанных. О Диогене, который жил в бочке и ходил днем с огнем, ища среди людей Человека. О Пифагоре, который укусил ядовитую змею, пытавшуюся его ужалить. Об Аристотеле, который утверждал, что у женщин зубов меньше, чем у мужчин, и которому так и не пришла в голову мысль проверить это утверждение, несмотря на то, что он был женат дважды.
Джонатан Свифт заставляет своего Гулливера, посетившего Великую Академию в Лагодо, еще раз убедиться «в справедливости старинного изречения, что на свете нет такой нелепости, которая не имела бы своих защитников среди философов». И далее Свифт с хитрецой уточняет, какие именно нелепости лагодинских философов имел в виду Гулливер: «Эти несчастные изыскивали способы убедить монархов выбирать фаворитов среди умных, способных и добродетельных людей, научить министров заботиться об общем благе, награждать только тех, кто оказал обществу выдающиеся заслуги; внушить монархам, что их подлинные интересы совпадают с интересами народа и что поручать должности следует достойным лицам. Множество подобных диких и невозможных фантазий, совершенно чуждых здравомыслящим людям, рождались в головах этих безумцев»[42].
Что во всем этом верного, так это противопоставление философов так называемым «здравомыслящим людям», а философии, как и науки вообще, — обыденному мышлению. Поэтому, чтобы понять специфику философии, следует прежде всего постигнуть ее в контрасте с этим мышлением. Такой контраст ярко обнаруживается уже у самых истоков античной философии как в ее собственных судьбах, так и в судьбах ее творцов.
Есть доля истины в иронической фразе, что сколько на свете философов, столько и философий.
Своеобразие той или иной философской системы, концепции по своей форме, а нередко и по содержанию тесно связано с личностью ее творца. И, пожалуй, ни в какой другой науке этот личностный момент не играет такой роли: философия в этом отношении сродни искусству.
Мир духа, который развертывается в системе философских категорий античных мыслителей, — проекция их духовного мира. Знакомясь с историей философии, молодой Маркс отметил это в своей докторской диссертации: «Мы усматриваем в образе духовной личности то, что развернулось перед нами в системе. Мы как бы видим живого демиурга в центре его мира»[43].
Итак, чтобы постигнуть особенности философии у самых истоков ее возникновения, нелишне будет взглянуть и на самих философов: что за джентльмены были эти первые греческие мудрецы, искатели истины?
Подобно тому как мифология сохранила для нас имена олимпийских богов — Зевса, Афины, Афродиты, Аполлона, Венеры, Диониса,— так история донесла до нас имена семи патриархов и олимпийцев греческой мудрости. Это Фалес, Солон, Периандр, Клеобул, Хилон, Биант, Питтак[44].
В эпиграмме, принадлежащей перу неизвестного античного автора, о семи мудрецах говорится следующее:
— Семь мудрецов называю — их родину, имя, реченье: «Мера важнее всего», — Клеобул говаривал Линдский; В Спарте: «Познай себя самого», — проповедовал Хилон; Сдерживать гнев увещал Периандр, уроженец Коринфа; «Лишку ни в чем!» — поговорка была милетинца Питтака; «Жизни конец наблюдай», — повторялось Солоном Афинским; «Худших везде большинство», — говорилось Биантом Приенским; «Ни за кого не ручайся», — Фалеса Милетского слово[45].Жили они примерно в одну эпоху: на рубеже VII—VI веков до н. э. О большинстве из них мы знаем только, что они были прогрессивными законодателями и удачливыми политическими деятелями. Их мудрость, очевидно, проявлялась в вопросах чисто практического свойства. О двух из этой семерки мудрецов — Солоне и Фалесе — сохранились более многочисленные, но отрывочные и противоречивые сведения. Мы знаем, что Солон (ок. 638 — ок. 559 до н. э.) был выдающимся реформатором своего времени, заложившим основы афинской государственности. Он был одним из первых аттических поэтов и излагал свои законодательные требования в стихах. Но к философии и он не имел отношения.
История греческой философии начинается с Фалеса (ок. 624—547) — богатого и родовитого гражданина торгового города Милета, расположенного на малоазиатском берегу. Фалес был человеком разносторонним и по своим интересам, и по занятиям. Он известен и, как «мудрый советчик в государственных и военных делах» (по свидетельству Плутарха), и как «первый геометр» (по словам Апулея), и как «первый астроном» (по словам Эвдема), и как «первый физик» (по словам Плиния). Его также можно было бы назвать метеорологом, путешественником, купцом, поэтом, моралистом.