Петр с Джованни проехали по этому мосту, на сей раз капитально отремонтированному, опять-таки заняв место во главе процессии, и оттуда, поскольку Джованни хорошо держал в памяти топографию Вены, уверенно добрались до просторной площади, раскинувшейся перед иезуитской коллегией; там продавали хлеб, но лучшим украшением площади являлся удачно поставленный и пышно отделанный дворец семьи барона Гайнесбурга; построенный в итальянском стиле по образцу прославленного palazzo Diamanti [Алмазного дворца (ит.).] в Ферраре, он отличался от него лишь тем, что, вместо мраморных, в форме алмаза обтесанных пластин на фасаде феррарского дворца, здесь, применительно к скромным венским масштабам, алмазы были только изображены темно-коричневой и беловатой краской на светлой штукатурке; но и это выполнено было очень и очень хорошо. Увы, радость обоих путников, достигших первой значительной цели своего путешествия, была омрачена одним непредвиденным обстоятельством: все окна великолепного здания оказались закрыты деревянными ставнями, так что создавалось впечатление пустоты и заброшенности; впечатление это усилилось у путников при виде запертых ворот; даже после того, как Джованни постучал по этим воротам бронзовой ручкой в форме головы тритона, дом остался безмолвным и тихим, и только когда он обрушил на ворота целый град ударов, а Петр громыхнул по ним рукоятками своих пистолетов, да так, что один их них выстрелил и повредил изображение амура, сидящего на карнизе, в левой створке ворот открылось зарешеченное оконце, из которого по частям, поскольку окошко было маленькое, высунулось взбешенное мужское лицо, сперва - глаза, а потом губы; на венском диалекте эти губы прошамкали нечто о хулиганах, бандитах, негодяях, на которых он, говорящий, пошлет би-рючей, надсмотрщиков и так далее.
- Я - граф Гамбарини,- твердым голосом произнес Джованни,- и желаю беседовать со своим дядей бароном фон Гайнесбургом.
Эти слова произвели впечатление на показавшегося в оконце человека, и, по-видимому, благоприятное, но не столь сильное, чтобы он тут же распахнул ворота и рассыпался в извинениях.
- Вы ошиблись адресом,- проговорил он.- В данный момент господин барон в отсидке и, сдается мне, проведет там довольно много времени, а что с ним будет дальше - бог весть.
- В какой такой отсидке? - спросил Джованни, не поняв этого грубого выражения.
- Я хотел сказать, что он сидит,- поправился муж, стоящий за оконцем.
- Где сидит? - изумился Джованни, все еще не понимая.
- За решеткой, черт подери, в кутузке, в холодной,- пояснил сторож.- Но коли любопытствуете доподлинно все узнать, то завтрева здесь - открытая распродажа имущества.
- Но это немыслимо! - возмутился Джованни.
- Что верно, то верно, господин граф, немыслимо, но это так,- подтвердил муж у оконца.- Мне неизвестно, почему он арестован, но толкуют, прошу прощения, будто господин барон воровал.
- А где же госпожа баронесса? - спросил Джованни.
- Госпожу баронессу тут же хватил кондрашка,- проговорил муж за оконцем.
- Господи, боже ты мой! Но это ведь немыслимо! - простонал Джованни.- А как же баронесса Пепи?
- Баронесса Пепи не вынесла позора, выскочила из окна и убилась насмерть,поведал муж и захлопнул створку оконца.
Как видно, пражский государственный переворот бросил свою мрачную, зловещую тень и на этот город над Дунаем.
- Sic transit gloria mundi [Так проходит земная слава (лат.). ],проговорил Петр,- сдается мне, что обе семьи, чья кровь в равных долях течет в твоих жилах, влипли в хорошенькую передрягу.
Потрясенный Джованни, вынув из кармана шелковый платочек, осушил им слезы.
- Бедняжка Пепи! - проговорил он.- Таким прекрасным именем ее назвали. Пепи... Ничто не пошло ей на пользу. У нее были такие нежные, прозрачные ручки! А как она любила своего попугайчика, хотя его кто-то испортил, научив произносить грубые слова. Если бы знать то окно, из которого она выбросилась, бедняжка, ей-богу, я положил бы под ним цветы! Она это заслужила, несчастная Пепи!
Джованни, со своим шелковым платочком, поднесенным к глазам, выглядел столь удрученным, что Петр не удержался и прыснул со смеху, заразив своим смехом Джованни.
- Представь себе, однажды она...- начал он, хотя смех мешал ему говорить. Петр хохотал вместе с ним, потому как мысль о том, что баронесса Пепи однажды... представлялась ему уморительной.
- Так что же она однажды? - спросил он сквозь смех и слезы.
- Однажды она...- снова попытался начать Джованни.
- Я задушу тебя, если ты немедленно не расскажешь, что же она однажды! взвыл Петр.
- Однажды ей захотелось поиграть с нами в раи-me,- захлебывался Джованни.
- Этими своими прозрачными ручками...- изнемогая от хохота, выдавил Петр.
- А попугайчик возьми да и крикни: иди ты в ж... . Это непристойно смеяться после такого несчастья? - спросил Джованни, утирая слезы.
- Чего уж там,- сказал Петр.- Когда на человека обрушивается такое множество бед, что кажется, будто на свете вообще больше ничего не происходит, oдни лишь неприятности, тогда уж, ей-богу, Джованни, остается только смеяться.
Они разместились "У золотого колеса", рядом с иезуитской коллегией. Поскольку слуги снова обнаглели и часто, собравшись в кружок, торопливо о чем-то перешептывались, исподлобья бросая на молодых людей косые взгляды. Петр и Джованни решили всю ночь стеречь карету, меняясь каждые два часа; хотя дверцы кареты запирались, но в нынешние времена, когда мораль упала так низко, а прежние нравственные установления разрушились, можно было опасаться и того, что сторожа-лакеи, обернувшись врагами и злодеями, взломают дверцы.
Карету поставили посреди двора, потому что в сарае такая громоздкая повозка не помещалась. Джованни, не раздеваясь, лег спать, а Петр заступил первую смену. Прошли два часа, но сна еще не было ни в одном глазу, поэтому, вместо того чтобы разбудить Джованни, Петр осторожно расхаживал по двору, засунув пистолеты за пояс; под рубашку он надел кольчугу пана Войти.
Петр был убежден, что этой ночью, что-то случится; он почти физически ощущал, как откуда-то, совсем рядом, может быть, из угла двора, с земли, где расположились на ночлег слуги, за ним наблюдают. Коварный взгляд караулит каждое его движение.
Ночь была ясная, сияла полная луна, а вдали светилась медно-белая башня храма святого Стефана; однако перед полуночью набежали тучи и своим черным мохнатым покрывалом задернули месяц и звезды; башня святого Стефана померкла, по небу полыхнула молния, послышался удар грома, и на землю упали первые тяжелые капли дождя. В это время года грозы тут непривычны, но, на сей раз разразившись, гроза была на редкость великолепна: молнии мелькали одна за другой; едва стихал, пророкотав, один раскат грома, как тут же раздавался следующий; устрашающий глас небесного гнева с грохотом проносился над городом, словно воздушная звуковая кулиса, разрываемая ослепительными зигзагами молний и снова соединяющаяся с оглушительным громыханием; посреди всей этой сумятицы шумел и свистел ветер, кружа с запада на восток, с поворотом - от севера к югу.
Петр быстро подскочил к карете и вытащил из кармана ключ, чтобы открыть дверцы и спрятаться от ужасной непогоды, но не успел даже нащупать ручку, как почувствовал, что ноги у него разъезжаются, словно на наклонном скользком полу, и сам он уже лежит, распластавшись, на земле; когда же, расстроенный и обалдевший от нечаянного невезения, он поднялся из грязи, то увидел нечто невероятное, абсолютно непостижимое: башня храма святого Стефана, озаренная блеском молнии, еще несколько минут назад являвшая образ несокрушимой и благородной стройности, раскачивалась, будто мачта корабля, швыряемого волнами, и стала тоненькой, словно вязальная спица, ибо от нее, очевидно, отвалилось нечто весьма существенное. В этот миг буря, принесенная словно на крылах полуночниц, снова унеслась; интервалы между молниями и громами сделались длиннее, но рокот, раздававшийся откуда-то сверху, усилился, перемежаясь с чудовищным грохотом, рвавшимся откуда-то снизу, из глуби земли, чуть ли не из самого ада, и к этому надземному и подземному реву присоединились голоса людей, кричащих, стенающих, визжащих, вопящих и на всякий манер ропщущих.