С такими язвительными замечаниями Петр перешел в наступление, а рыцарь фон Тротцендорф отступал, обороняясь из последних сил.
— А теперь, дедушка, гоп! — воскликнул Петр и хлестнул шпагой чуть ли не по земле, так что рыцарю, чтобы уберечь ноги, волей-неволей пришлось подскочить. — И еще разок! И еще! И снова! Снова!
Рыцарь скакал, будто через веревочку, уже не помышляя обороняться, и все более напоминал тряпичную куклу; и когда Петр, желая наконец покончить с этой игрой, шутя и поддразнивая, кольнул рыцаря в правое бедро, тот рухнул на траву как подрубленный.
Послышались аплодисменты и возгласы «браво», победителя хлопали по плечу — словом, это был триумф, великий и незабываемый, но тут тем более резким диссонансом прозвучали слова господина в черном мундире; это был начальник императорской замковой стражи, решительно приближавшийся к месту поединка в сопровождении шести алебардников.
— Господа, разве вам не известно, что дуэли запрещены? Передайте мне вашу шпагу, сударь, и следуйте за нами.
— Ничего не поделаешь! — с улыбкой вздохнул Петр. И пока алебардники поднимали раненого рыцаря за руки и за ноги, чтоб его унести, Петр засунул шпагу в ножны и, расстегнув ремень, подал ее начальнику. — Мы позабавились, а за всякие забавы приходится платить. Я к вашим услугам.
ОКАЗЫВАЕТСЯ, БОГИНЯ ЛАХЕСИС БЕСПОКОИЛАСЬ НЕ НАПРАСНО
Петр не сомневался, что добрый граф Гамбарини поможет ему выпутаться из этой передряги, а посему, будучи доставлен в темницу Черной башни, ничтоже сумняшеся, растянулся на деревянных нарах, думая о баронессе В** и дьявольском наслаждении, коим прелестница наверняка вознаградила бы его за проявленный героизм, не очутись он за решеткой; однако вознаграждение не минует его, когда он выйдет на свободу; рассуждая таким образом, Петр уснул и спал беспробудно — и вполне заслуженно — до самого утра, когда тюремщик принес ему завтрак. Так прошел час, другой, третий, ничего не менялось, и Петр уже начал было скучать и гневаться, как вдруг наконец загрохотал засов, двери распахнулись, и в камеру, не спеша, брезгливо переступив порог, вошел граф Гамбарини.
— Наконец-то! — воскликнул Петр.
— Ну так что же, Петр? — спросил граф. — Ты по-прежнему готов дать голову на отсеченье и отказываешься признать, что у королев не бывает ног?
— Разумеется, — улыбнулся Петр. — Я никогда не признаю того, что противно здравому смыслу. Садитесь, пожалуйста.
— Благодарю, я вижу, что даже в тяжком своем положении ты не забыл о хороших манерах, — проговорил граф и, сбросив накидку карминового цвета, в которую был закутан, сел на треножник, формой напоминающий табурет сапожника, — единственную мебель, украшавшую камеру, не считая нар.
— Вы считаете мое положение серьезным? — спросил Петр, уже несколько обеспокоенно, но все еще улыбаясь.
— Конечно, серьезным, и весьма, — разумеется, пока ты прямо и определенно не признаешь, что у королев не бывает ног, — отозвался граф. — Джованни просил меня тебе помочь, что я, конечно, в состоянии сделать, ибо, как известно, я у императора на хорошем счету, но — увы! — теперь я связан по рукам и ногам.
— Чем же это? — спросил Петр.
— Я был на тебя сердит, — сказал граф. — Сейчас я уже поостыл, но признаюсь, услышав о твоей идиотской дуэли из-за королевских ног, я хотел спустить с тебя штаны и высечь. Поэтому на просьбу Джованни выручить тебя я ответил словами, о которых теперь сожалею, но взять обратно не могу. Да, я помогу Петру, ответил я Джованни, но с условием, если этот упрямец признает, что у королев не бывает ног.
— Я этого не сделаю, — отказался Петр. — Чем самому себе плевать в лицо, я уж лучше посижу здесь.
Граф сокрушенно покачал головой.
— Этот гордый жест в данных обстоятельствах неуместен, Петр. Ты, может быть, думаешь, что наказание, которое тебе назначат, — незначительно, но ты ошибаешься. Потому что рыцарь фон Тротцендорф, с которым ты сражался на дуэли, скончался.
— Не может быть! — вскричал Петр. — Ведь я всего лишь поцарапал ему бедро!
— Увы, коль не повезет, то можно скончаться и от царапины на бедре, — заметил граф Гамбарини. — Возможно, твоему сопернику, после того как ты его проучил, отказало сердце. Мне рассказывали, как ты хлестал шпагой у него под ногами; а может, он ударился головой при падении, не знаю — я разбираюсь в картинах, а это дело лекарей, — однако все говорит за то, что он и сегодня был бы жив и здоров, не будь этого дурацкого поединка. Ничего не поделаешь, Петр, ты увяз по самые уши. И очень жаль, потому как ты уже был на виду, оставалось лишь ловить счастливый момент и не выпускать его из рук, но ты сам подставил себе подножку. Так что соберись с мыслями, пораскинь мозгами и взвесь не только свое положение, но и мое. Я хочу тебе помочь, это в моих силах, но я связан словом дворянина и пальцем ради тебя не шевельну, пока ты определенно и без уверток не заявишь, — дескать, признаю, что у королев не бывает ног. Как бы я выглядел перед своим сыном, если бы не сдержал слово и отступил перед твоим немыслимым упрямством?
Петр хмуро молчал.
— Ну? — настаивал граф. — У меня нет времени долго ждать. Ты признаешь, что у королев не бывает ног, или нет?
— А как я буду выглядеть в глазах Джованни, подчинившись вашему давлению? — спросил Петр. — Вы же сами столько раз радовались тому, что я оказываю благотворное влияние на вашего сына. Вы думаете, если он перестанет меня уважать, все останется по-прежнему? Ведь я знаю его, как самого себя, и могу вообразить, что он сказал, когда вы поставили свое условие. «Это все равно, — без сомнения, ответил он, — как если бы вы просто махнули на Петра рукой — пусть, дескать, сам выбирается из той каши, которую заварил, — потому что даже на дыбе Петр не признает глупости, вроде той, будто у королев не бывает ног». Даю руку на отсеченье, Джованни ответил так, и теперь я должен обмануть его доверие? А вы сами, граф Гамбарини? Допустим, я даже проговорю те слова, на которых вы настаиваете, и вы поможете мне выбраться на свободу, и я вернусь к вам, и все пойдет своим чередом. Но на самом ли деле все пойдет своим чередом? Я теперь говорю не о Джованни, я говорю лишь о вас. Разве я ничего не потеряю в ваших глазах? И останусь прежним Петром Куканем из Кукани, кем был до сих пор? Не посмотрите ли вы на меня с явным разочарованием, с обманутой надеждой?
Граф привык ждать от Петра всяких неожиданностей, но этот вопрос его ошеломил.
— Что ты потеряешь в моих глазах? — промолвил он. — О каком таком разочаровании ты толкуешь? Ты что же, полагаешь, будто я считаю тебя этаким исполином добродетели, воплощением порядочности и справедливости?
Петр покраснел.
— Извините, Ваше Сиятельство, я выразился несколько опрометчиво. Но так и есть, у меня и впрямь сложилось впечатление, будто кое-что я все-таки собой представляю, воплощением чего-то являюсь и, отступись я хоть на пядь, откажись быть самим собой и, находясь в здравом уме и твердой памяти, объяви то, что считаю бессмыслицей и ложью, правдой, во мне все рухнет.
— Я тебе скажу, что ты собой представляешь и воплощаешь, — повторил граф. — В более мягкой форме я это высказывал тебе уже не раз, — вероятно, чересчур мягко, поскольку не отдавал себе отчета, как далеко ты зашел. Высокомерие, самонадеянность и отвратительное себялюбие — вот что ты собой представляешь и воплощением чего являешься, и ничего не случится, если, выражаясь твоими словами, все это рухнет. Коли уж о том речь, я скажу, каким я тебя представляю и чем ты являешься в моих глазах. Ты — не фанатик правды и добродетели, каковым себя считаешь, это лишь поза, которую ты принял, всего лишь личина, которую ты на себя нацепил и которую ты лелеешь и холишь, полагая, что это делает тебя интересным, прикрывает твою заурядность. Освободись, Петр, не только из тюрьмы, но и от этой своей брони, она тебе мешает, и произнеси эти пять слов, да, да, всего лишь пять слов, от них зависит твое будущее, потому как без меня ты — чистый нуль. Пять слов, Петр. Повторяй за мной — признаю: у королев не бывает ног.