— Что жъ ты, тетка, сдѣлала? — спросилъ желѣзнодорожникъ.
— Куму, къ счастью, нашла. Она раньше кухаркой за повара у хорошихъ господъ жила. А теперь, значитъ, у этихъ новыхъ заправилъ служитъ. Стеклянскій какой-то. Черезъ нее и получила. И матеріи достала и разныхъ разностевъ насмотрѣлась.
— Богатые видно? Буржуи?
— Теперь, надо полагать, богатѣями стали. И каждый Божій день ему вороха разнаго добра привозятъ. Шубы, платья, серебро разное. Мѣха собольи какіе... Его-то жена сегодня одну шубу на себя перекраиваетъ, завтра другую. Она, кажись, все бы на себя сразу одѣла, а мужъ-то ругается. «Народъ осудитъ», говоритъ, «если ты соболя одѣнешь». А потомъ солдаты нѣмецкіе являлись, паковали все въ ящики и куда-то отвозили. Кума говорила, что въ Германію, стало быть...
— Ну и дѣла, —вздохнулъ лежавшій на полкѣ мужчина въ высокихъ сапогахъ и старомъ ватномъ пальто, — ну и правители:
видно тѣхъ же щей, да поплоше влей.
— А ѣдятъ хорошо нонѣшніе господа, — продолжала баба, — когда нѣмецкіе офицеры приходили, устрицы подавали. Раковина такая морская. Откроютъ ее — а тамъ зеленое что-то лежитъ. На сопли похоже. Дюже жрали ихъ...— Она съ отвращеніемъ сплюнула. — И родственниковъ понаѣхало къ нему... Сила несовмѣстимая. Всѣ худые, облѣзлые, жадные, голодные.
На одной изъ станцій вошла чека и начала рыться въ пассажирскихъ вещахъ. Пассажиры заволновались.
Когда обыскъ дошелъ до насъ, баба подала старшему чекисту бумажку. Бабу не тронули. Не тронули и меня, узнавъ, что я плѣнный. Зато Андрея заставили развязать и показать всѣ вещи.
Особенно ихъ заинтересовала шуба; въ одномъ изъ кармановъ чекистъ нашелъ что-то завернутое въ бумажку.
— Что это?
Андрей взялъ и развернулъ бумажку. Тамъ былъ хлѣбъ, черный слизистый кусочекъ.
— Хлѣбъ, товарищъ. Не хотите-ли посмотрѣть, что мы ѣдимъ въ Москвѣ? — Чекисты прошли дальше.
На одной изъ узловыхъ станцій мы должны были пересѣсть.
Если въ Москвѣ было трудно попасть въ пустой вагонъ, то уже въ биткомъ набитый было еще труднѣе. Но Андрей, мудрый, какъ змій, и кроткій, какъ голубь, гдѣ улыбаясь, гдѣ чертыхаясь, сумѣлъ протиснуть себя, меня и наши вещи въ уборную второго класса. Тамъ мы и обосновались довольно недурно. Гораздо хуже чувствовали себя тѣ, кто имѣлъ нужду въ уборной. Въ случаяхъ, не терпящихъ отлагательства, мы выходили въ корридоръ, еще больше увеличивая въ немъ давленіе. Послѣ четырехъ часовъ такого путешествія, мы слѣзли на маленькой станціи, откуда должны были ѣхать уже на лошадяхъ.
Ночевали мы на вокзалѣ. Онъ былъ набитъ биткомъ. Среди пассажировъ, первую роль играли матросы — вновь назначеные Москвой члены разныхъ уѣздныхъ совдеповъ. Отсюда они разъѣзжались по мѣстамъ. Новые администраторы степенно пили чай, вели разговоры о возстаніяхъ, усмиреніяхъ, пулеметахъ и другихъ вещахъ, неизбѣжно вплетающихся въ жизнь всякаго администратора. Мы разостлали съ Андреемъ на полу шубу, положили узлы подъ головы и заснули.
Утро было дождливое. Лошадей мы не достали. Но черезъ нѣсколько дней отправлялся попутный грузовой автомобиль.
— Поживемъ пока тутъ, — говорилъ Андрей, — потомъ поѣдемъ въ Портиковъ, на автомобилѣ, а изъ Чортикова, я думаю, насъ братъ жены довезетъ до Тауцъ. Раньше у него свои лошади были, можетъ быть, еще уцѣлѣли.
На томъ и порѣшили.
Пріютъ мы нашли у мѣстнаго кантора; въ одной половинѣ длиннаго сѣраго дома онъ держалъ школу, въ другой — что-то, вродѣ постоялаго двора. Какъ училъ канторъ — не знаю, но кормилъ хорошо. На обѣдъ мы получали цѣлую миску супа, большой кусокъ прекраснаго варенаго мяса, блюдо картофеля, чернаго хлѣба въ изобиліи. И бралъ канторъ съ насъ по-божески.
Днемъ я ходилъ по городку, гулялъ, а вечеромъ слушалъ, какъ пѣли два другіе постояльца — такіе же канторы, какъ и нашъ хозяинъ.
Одинъ изъ нихъ велъ мелодію, другой вторилъ. Особенно хорошо у нихъ выходила какая-то «Венгерская мелодія». Одѣты были пѣвцы въ потрепанныя хламиды; изъ дыръ сапоговъ глядѣли голыя пятки; питались они лишь чаемъ. И оба были худы до крайности. Но, зато, когда они пѣли, казалось, ни голода, ни революціи для нихъ не существовало.