Отправились на регистраціонный пунктъ. Онъ помѣщался очень близко отъ квартиры Кома, занимая зданіе бывшаго виннаго склада; въ началѣ войны складъ приспособили подъ госпиталь.
Мы явились на пунктъ, нашли главнаго врача и сказали, что прибыли изъ плѣна одиночнымъ порядкомъ. Насъ сейчасъ-же записали и указали койки. Комиссія для освидѣтельствованія была назначена на послѣ-завтра. Докторъ разрѣшилъ намъ жить въ городѣ и просилъ лишь являться къ утреннему и вечернему обходу и занимать къ этому времени койки, чтобы на нихъ не положили кого-нибудь изъ вновь-прибывшихъ.
Остальное время мы были свободны. Кромѣ того, мы могли тутъ обѣдать и ужинать.
Мы съ Комомъ рѣшили, что ѣсть будемъ тутъ, а ночевать у него.
Комъ ушелъ къ себѣ, а я остался ждать обѣда.
Я прошелся по зданію. Въ большой залѣ по серединѣ, у высокой амосовской печи грудой лежалъ соръ; тутъ же стояли ведра изъ перевязочныхъ съ гнойными бинтами. Изъ двери съ надписью: «кастелянъ» вышелъ студентъ.
Невольно бросались въ глаза всклокоченные, жирные волосы, густо осыпанные перхотью, потемнѣвшій отъ долгой носки воротничекъ, засаленная тужурка, грязныя руки, обкусанные до невозможности ногти, смятые съ приставшимъ пухомъ штаны, немытыя уши, полныя чего то желтаго.
Выйдя, студентъ зѣвнулъ, почесалъ ногой о ногу, поскребъ голову, погрызъ ногти и засунулъ руки въ карманы.
— Скоро обѣдъ, товарищъ? — спросилъ онъ у проходившаго служителя.
— Черезъ полчаса, товарищъ кастелянъ.
Кастелянъ постоялъ, подумалъ и направился къ окну. Когда онъ проходилъ мимо, до меня донесся острый запахъ человѣческаго пота и немытаго бѣлья.
Пришелъ другой студентъ, подъ стать первому. Они поздоровались и заходили вдоль залы. На ходу они жестикулировали, брызгали слюной и тараторили такъ быстро, что трудно было понять ихъ. Я слышалъ только слово — простыни.
— Кто это? — спросилъ я у нашей палатной сестры.
— Большевистскіе агенты. Они тутъ за порядкомъ и персоналомъ наблюдаютъ. Хорошо наблюдаютъ, прости Господи. Позавчера къ складу, гдѣ бѣлье хранилось, подвода какая-то подъѣхала.
Открыли двери, забрали простыни, наволочки, полотенца, погрузили и поѣхали. Никто ихъ не остановилъ, никто не спросилъ.
Кому какое дѣло? Теперь все забираютъ и перевозятъ куда-то.
Думали по приказу какому-нибудь. А на повѣрку оказалось, что просто обокрали. И для вновь-прибывающихъ ни простынь, ни бѣлья нѣтъ.
Я пошелъ дальше. Зданіе было громадное — перевязочныя, аптеки, канцеляріи, дезинфекціонныя. Все запущенное, грязное. Было особое помѣщеніе для кинематографа; въ немъ висѣли плакаты:
«миръ хижинамъ, война дворцамъ», «да здравствуютъ совѣты».
Начали разносить обѣдъ, и я поспѣшилъ въ палату. Дѣленія на солдатское и офицерское, конечно, не было.
Обѣдъ состоялъ изъ супа съ макаронами, гречневой каши и четверти фунта хлѣба.
Покончивъ съ ѣдой, я зашелъ къ Кому. Они еще обѣдали. Его жена разсказывала, какъ она жила безъ мужа. Когда большевики прекратили выдачу пособій женамъ офицеровъ, она стала работать по разгрузкѣ вагоновъ съ дровами. Кромѣ денегъ, она приносила еще домой два-три полѣна, на которыхъ и готовила ѣду себѣ и маленькой дочкѣ.
— Тяжелая работа, — говорила она, — но хоть позволяетъ кормиться, на хлѣбъ хватаетъ. И много женъ плѣнныхъ офицеровъ работаетъ со мной. Ничего не подѣлаешь. Голодъ — не тетка. Отправили мы депутацію къ Ленину: «голодаемъ, нельзя-ли продолжить пособіе до пріѣзда мужей», а онъ отвѣтилъ: «это еще не голодъ, когда десять покойниковъ на одинъ гробъ будетъ, вотъ это голодъ». Все перепуталось теперь. Мы, женщины, на этихъ дровахъ по двѣнадцати часовъ работаемъ, а рабочіе на фабрикахъ — восемь часовъ, да и то проводятъ время больше въ разговорахъ на митингахъ.
— А та фабрика, гдѣ я работалъ до войны, закрыта, — сказалъ Комъ. — Нѣтъ ни топлива, ни сырья. Рабочіе и мастера занимаются спекуляціей, торговлей, уѣзжаютъ въ деревню...
Я отправился къ матери. Мы сидѣли и думали, что дѣлать дальше.
Покидать желѣзную дорогу, гдѣ она служила 15 лѣтъ, ей не хотѣлось. А въ то же время жизнь въ Москвѣ становилась все невыносимѣй.
Во время этого разговора, неожиданно, раздался стукъ въ дверь.
Пришелъ господинъ въ сѣромъ костюмѣ, съ пріятной округлостью повсюду и съ большимъ пакетомъ въ рукахъ. Это былъ посолъ отъ ея племянницы, которая жила въ Харьковѣ. Она прислала сахару, сала, муки, хлѣба и письмо. Убѣдительно, и въ самыхъ теплыхъ выраженіяхъ, Ксенія звала мою мать къ себѣ. Мать заколебалась.