Буржуя теперь убить — за грѣхъ не считается... И русскихъ словно меньше стало: мнѣ часто приходится по Комиссаріатамъ, да по Союзамъ разнымъ ходить — за справками, за разрѣшеніями, за талонами; и почти вездѣ, во главѣ — нѣмцы, латыши, мадьяры и прочіе. Нѣкоторые по-русски и говорить-то не умѣютъ, а травятъ — «буржуй, кровь народную пилъ».
Старикъ заволновался, схватился за сердце. Жена стала успокаивать его.
— Больной онъ у меня. Порокъ сердца, всякое волненіе вредно, а какъ тутъ убережешься?
Я смотрѣлъ на эту тихую, славную пару, хрупкую и безпомощную передъ грубыми событіями и грубыми людьми. Мнѣ стало чего-то невыразимо жалко.
Я попрощался со стариками и отправился въ Управленіе, гдѣ служилъ еще до войны. Въ 1915 году оно изъ Варшавы было эвакуировано вмѣстѣ съ другими учрежденіями въ Москву. По дорогѣ я смотрѣлъ на плѣнныхъ нѣмцевъ, разгуливавшихъ по городу, на нахальныхъ мадьяръ, не платившихъ за проѣздъ на трамваяхъ, на закрытые магазины, на слѣды пуль въ зеркальныхъ витринахъ, на матросовъ, разъѣзжавшихъ въ автомобиляхъ.
Пассажиры въ трамваяхъ испытующе глядѣли другъ на друга и молчали; каждый, очевидно, боялся сказать лишнее слово. Тоска, гнетъ висѣли въ воздухѣ. Только нѣмцы, мадьяры, да матросы чувствовали себя свободно.
На Арбатѣ я слѣзъ. Въ ближайшемъ переулкѣ съ деревянными тротуарами я нашелъ наше Управленіе. Оно занимало небольшой особнячокъ съ мезониномъ. Первый, кого я встрѣтилъ въ Управленіи, былъ мой старинный пріятель Андрей Тикъ. Онъ стоялъ у вѣшалки и говорилъ о чемъ-то съ курьеромъ.
— Андрей, — позвалъ я.
Онъ повернулъ голову.
—Это ты, Валеріанъ? — недовѣрчиво спросилъ Андрей и подошелъ еще ближе удостовѣриться, не обманываютъ-ли его чувства. Но я не выдержалъ и фыркнулъ.
— Откуда ты?
— Изъ плѣна.
— Ну, здравствуй, коли не шутишь...
И мы, молча, крѣпко обнялись.
Потомъ онъ снова отступилъ и еще разъ осмотрѣлъ меня.
— Ну и худющій, просто страсть... Живъ ты еще?
Мое появленіе въ канцеляріи вызвало большое оживленіе. Разспросамъ не было конца. Пришелъ нашъ предсѣдатель. Я воспользовался случаемъ и отъ души поблагодарилъ его и всѣхъ другихъ сослуживцевъ за ихъ помощь, которую они мнѣ оказали въ плѣну.
Поговоривъ о плѣнѣ, перешли къ текущему моменту. Предсѣдатель спросилъ, хочу-ли я остаться въ Россіи или предпочитаю отправиться въ Варшаву.
— Управленіе реэвакуируется черезъ недѣлю. Тотъ, кто хочетъ отправиться съ нимъ, долженъ подать заявленіе...
Я обѣщалъ дать отвѣтъ завтра. Ъхать въ Польшу мнѣ не хотѣлось. Тамъ были нѣмцы, и я боялся снова угодить подъ нѣмецкій режимъ. А оставаться въ Москвѣ тоже было рискованно — здѣсь грозилъ голодъ, и сидѣли большевики, которые были - хуже всякаго голода. Нашъ казначей выдалъ мнѣ жалованіе за то время, что я былъ въ плѣну. Я получилъ нѣсколько тысячъ; это было очень кстати, такъ какъ денегъ у меня совсѣмъ не было.
— Ты куда? — спросилъ меня Андрей на улицѣ.
— Къ матери.
— И я съ тобой. Кстати, я давно ея уже не видалъ.
— Какъ тебѣ въ самомъ дѣлѣ жилось въ плѣну? — помолчавъ, серьезно спросилъ онъ, — ты говоришь — скверно, а другіе утверждаютъ, что ничего, даже хорошо было. Въ томъ домѣ, гдѣ я живу, часовщикъ есть; его сынъ изъ плѣна вернулся, недѣли двѣ тому назадъ. Я его самъ видѣть и говорилъ съ нимъ: увѣряетъ, что плѣннымъ хорошо живется, голода нѣтъ, обращаются вѣжливо. И, дѣйствительно, рожа у него гладкая, одѣтъ лучше, чѣмъ ты, и даже нѣсколько тысячъ марокъ привезъ. Переводчикомъ въ лагерѣ былъ.
— Ты спроси у нашихъ солдатъ объ этихъ переводчикахъ, пусть тебѣ они разскажутъ...
Когда мы пришли, мать была уже дома.
— Знаете, Марія Ивановна, — сказалъ Андрей, между прочимъ, въ разговорѣ, — я хочу увезти отъ васъ Валеріана. Я уѣзжаю къ женѣ, въ Могилевскую губернію. Хлѣбъ тамъ полтора рубля, яйца по рублю, есть молоко, яблоки, груши; а ему послѣ плѣна надо поправиться.
И мы быстро порѣшили дѣло. Мать отправлялась въ Харьковъ, а я къ Андрею.