В общем, я все к тому же — интеллекты можно уравнять. А вот если оценки, что в жизни хорошо, а что плохо, у нее и у него различны, то тогда это безнадежно, Такие люди не должны, как говорится, идти к алтарю. У Федора и у меня эти оценки совпали. В наших несхожих семьях было общее. Простые люди из Ахтырки и интеллигентные из Москвы имели одну нравственную основу. Я вообще-то против понятия „простой человек“, и тут я неоригинальна: единомышленников у меня много. Прежде всего это обидно для того, кого считают простым. Таким образом его как бы признают неполноценным. А сколько случаев, когда так называемые простые люди оказывались нравственно куда выше непростых, скажем, с университетским дипломом, а порой и занимающих высокое общественное положение.
Выросший в рабочей семье Федор оказался щепетильным человеком. После женитьбы он мне сказал:
— Слушай, Любочка, большая просьба есть: жить тильки на свои гроши. У батьков их брать не будем. Не хочу сидеть у них на шее. Проживем на твою и мою стипендии, плюс к этому я подработаю, може, грузчиком в магазине или на железной дороге.
Папа с трудом уговорил Федора принимать деньги. Федор согласился, но лишь на том условии, что эти деньги, начав работать, мы постепенно возвратим родителям.
Федор скрупулезно каждый месяц записывал, сколько мы получали. Когда мы стали возвращать долг, папа эти деньги вносил на мою сберкнижку.
Ну об этом хватит. Сейчас Сергей с увлечением читает рукопись отца. Как-то само собой получилось, что она вовремя подоспела. Повесть захватила Сергея и увела за собой, что узналось на последней „пятнице“. Он восторженно говорил о деде. Я думаю, что здесь происходит внутренний диалог духовно близких людей, находящихся на разных временных уровнях. Одного из них, молодого, „машина времени“ переносит в прошлое, где он полностью принимает предлагаемые старшим обстоятельства и перевоплощается в него. Как дальновиден оказался папа, когда просил дать Сергею для чтения его рукопись.
Пора заканчивать, расписалась…»
ПРИДОРОЖНЫЙ
Сергей читал повесть деда:
«В тюремной конторе меня опять обыскали и в сопровождении надзирателя направили на второй этаж. Позвякивала связка ключей в его руке, аккомпанируя гулкости наших шагов по тюремному коридору. Примерно в середине его надзиратель сказал:
— Здесь.
Я остановился. Передо мной была дверь с номером 9. Я вошел в камеру и увидел у противоположной стены прижавшихся к ней троих заключенных в нижнем белье. Головы втянуты в плечи, в страхе вскинуты брови. Они начали успокаиваться, лишь когда дверь камеры грузно закрыла дверной проем, щелкнул два раза замок и звякнула наружная щеколда.
Вскоре мои сокамерники объяснили причину их страха. По тюремным правилам до утренней проверки в тюрьму новых заключенных не приводили; для меня почему-то сделали исключение. Но не раз бывало, что до утренней проверки в тюрьму врывались офицеры и зверски расправлялись с политическими: избивали их, выводили во двор и расстреливали, а то и рубили шашками…
Поэтому каждый политический заключенный, и осужденный и подследственный, чувствовал себя в белогвардейской тюрьме смертником. Неудивительно, что мои новые знакомые, услышав, как отпирается дверь их камеры, подумали: наступил их последний час.
— Господа, — сказал я, узнав обо всем, — но беспокойтесь: перед вами такой же, как и вы, арестант. К тому же без вины виноватый.
Я умышленно назвал их господами, а не товарищами: не знал, кто передо мной — единомышленники или провокаторы. Обитатели камеры быстро пришли в себя и жадно стали спрашивать, что делается на воле. Мы сидели на полу камеры и полушепотом беседовали.
Несмотря на подавленное состояние, холодную оголенность стен и пола камеры, первые часы, проведенные в ней, оказались временем полного покоя. Это ощущение нетрудно понять: перед тем я провел в контрразведке много часов, изнуривших меня морально; здесь же на какое-то время был предоставлен самому себе.
Мои „коллеги“ по камере, не в пример мне, действительно попали сюда по разным пустякам, и их, очевидно, должны были скоро выпустить.
Часа два мы провели в разговорах, потом все же сон постепенно, но властно стал клонить меня к полу. Едва я коснулся его головой, как передо мною внезапно высветился образ Елены Анатольевны Степовой, так ясно, так четко, будто она находилась в нашей камере. Я невольно открыл глаза. Вокруг стояла пустота нашего каземата, куда через небольшое зарешеченное окно проникал свет с воли. Потом я заснул.