…Вскоре товарищи помогли мне бежать из Харькова. Я уже писал, что добрался до Таганрога, а оттуда на пароходе в Феодосию. Но я возвращаюсь к этому в связи с Еленой Анатольевной.
В Таганрог я ехал в вагоне второго класса. Мои попутчики, деникинские офицеры, играли в подкидного. На столике стояла початая бутылка с вином, тонко позвякивали бокалы. Я лежал на верхней полке и думал о Степовой, мысленно называя ее Лелей. От этого становился к ней как-то ближе. Я не мог во всех подробностях вызвать в памяти черты ее лица. Это почему-то случалось всегда, когда женщина начинала нравиться мне. Мысли о Леле вызывали у меня в душе ее образ, который лучился женственностью, нежностью и добротой. Так я воспринимал Лелю.
В Таганроге, тихом и чистом городе у зеленоватого Азовского моря, стояла жара. На улицах шеренги акаций, окна домиков закрыты белыми ставнями. Здесь я с удовольствием пробыл день. Люблю умиротворяющую тишину провинции.
Вечером сел на пароход „Король Альберт“. Вскоре он дал гудок, завертелись колеса, вдоль борта пошла пена. Обрывистый берег стал медленно отдаляться. Я двинулся вдоль палубы — хотелось осмотреться, познакомиться с публикой — и тут увидел у борта женщину довольно высокого роста. Большие поля ее розовой шляпы закрывали верхнюю часть лица. Маленькой рукой в белой перчатке она держалась за поручни, другой прощально махала кому-то на берегу. Делала это легко, изящно, приподымаясь на носках. Потом запрокинула голову, изогнув высокую белую шею, посмотрела на чайку. Лицо женщины открылось. Я чуть не воскликнул: „Елена Анатольевна!“ От волнения я круто повернулся к ней спиной, не знал, что делать: подходить или нет? В поезде я мечтал о ней, и тут вот — живая. Что скажет, если подойду? Захочет ли продлить знакомство? С кем она здесь?
Неожиданно для себя я снова повернулся к ней. И увидел, что она уходит. Быстро пошел следом. Не доходя двух шагов, негромко сказал:
— Елена Анатольевна?
Она обернулась, удивленно вскинула брови:
— Боже мой, Антон Александрович!
Леля стояла передо мной радостно удивленная, освещенная солнцем, в платье светло-розового тона на фоне зеленого моря. Непринужденно протянула мне руку. Я наклонился и поцеловал. Рука пахла духами.
— Добрый вечер, — сказал я.
— Добрый вечер. Невероятно, просто невероятно! Откуда вы? Вас никто не преследует?
— На этот раз нет. — Я улыбнулся и добавил: — Теперь я уже не ваш кузен, а начинающий, литератор, бежавший от большевиков. Еду в Феодосию. Зовут меня Леонид Захарович Придорожный.
— О! Да вы мой попутчик, Леонид Захарович! Меня пригласил в Феодосию на гастроли антрепренер Самарин-Волжский. Итак, Леонид Захарович Придорожный. Ну а у меня изменений нет: по-прежнему Елена Анатольевна Степовая. — Потом Леля воскликнула: — Вы подумайте! Если бы тот тип тогда на лестнице в гостинице узнал вас, вы не были бы сейчас здесь…
— Я просто так не сдался бы.
— Какой вечер!.. — сказала она.
— Прекрасный. Как говорится, подарок судьбы нам, — согласился я.
— Особенно вам. У вас такая бурная жизнь, Леонид Захарович!
— Жизнь актрисы тоже весьма неспокойная. Вы где начинали?
— В Екатеринославе. Я оттуда.
— А вы не знаете там семью Палантов? Они по коммерческой части.
— Нет. Наш круг — учителя, врачи. Мой отец — учитель рисования, а мать — фельдшерица. Они у меня изумительные. — Леля помолчала, а потом продолжила: — Не без душевной боли родители благословили меня на тернистый путь провинциальной актрисы… Да, не без душевной боли. Но знаете, мои родители придерживаются принципа духовной свободы.
…После ужина бродили по верхней палубе, сидели в плетеных креслах то на носу, то на корме. Мы проговорили с Лелей всю ночь. Хотелось сказать ей, спасшей меня, правду, а она, протянувшая мне тогда руку, тоже (это чувствовалось) желала быть откровенной. Да и все вокруг располагало к этому.
Пароход шел, наверное, в двух-трех милях от берега, и звезды на черном небосводе сливались с далекими огоньками на берегу. Было ощущение, что мы плавно и небыстро летим в тихой и теплой ночи.
Наш разговор, внешне сумбурный — с пятого на десятое, имел свою внутреннюю логику; она и я рассказывали о себе, о том, что один думает о другом, это было, по существу, объяснение во взаимной душевной симпатии.
Позже в Феодосии эта симпатия росла, мы находили время для встреч и на людях, и без свидетелей. И окружающие думали: у нас роман. Но все три с лишним месяца, с момента нашего приезда в Феодосию и до моего ареста, мы были только друзьями.