Говорил Федор в первые свои московские годы с сильным украинским акцентом, смешивал русские и украинские слова. Потом, правда, почти избавился от акцента, но все равно «г» выговаривал мягко.
…Встречались они долго, почти год. Для Федора Люба была настоящей дамой сердца. Он обожал ее, чувствуя себя перед ней глубоким провинциалом.
Как-то приезжала мать Федора — повидаться с сыном. Он познакомил ее с Любой.
— Гарна дивчина, сынок, — сказала мать. — Да тилькы она москвичка. Ты бы когось з наших ахтырских узяв.
Витька Лазарев — однокурсник Федора, наглый курносый парень с блестящими черными глазами — говорил:
— Гречанный, не по себе дерево рубишь.
Витька имел виды на Любу, но был ею отвергнут.
— Там, как у нас говорят, побачимо, — ответил Федор.
Трепетное отношение к ней Федора покоряло Любу, и его провинциализм не отталкивал, в нем она видела некую приятную патриархальность, которая резко отличала ее поклонника от неравнодушных к ней москвичей. Они вскоре после первой встречи пытались поцеловать ее.
Федор разрешил себе взять Любу за руку лишь на втором месяце знакомства.
— Разрешите? — спросил он, легонько прикоснувшись к ее локтю.
Он провожал ее домой. Они шли по полутемному Козловскому переулку. Впереди была Садовая, и хорошо слышались сигналы несущихся по ней машин. Уже виден был дом, в котором жила Люба.
Ее ладошка плашмя лежала в середине раскрытой ладони Федора, он ощущал ее нежное тепло. Это длилось несколько минут, блаженных и мучительных для Федора. Они шли молча. Он хотел что-нибудь сказать, но не мог.
Как-то они смотрели немецкий фильм «Девушка моей мечты» в «Центральном», что стоял когда-то на углу улицы Горького и Пушкинской площади. Люба и Федор вышли в толпе зрителей, которая быстро растворилась в людском потоке улицы.
А они, единственные и неповторимые на этой улице, в этом городе, во всем мире, перешли на противоположную сторону, не спеша миновали памятник Пушкину и сели в трамвай маршрута А. Трамвай покатился по Бульварному кольцу, ворчливо позванивая, когда его путь пересекали беспечные прохожие или транспорт.
Люба и Федор стояли на задней площадке и молча смотрели на убегающие назад рельсы. Перед этим они перебросились несколькими фразами о картине — музыкально-танцевальном пустячке, из тех, которые забываются вскоре после выхода из кинотеатра.
Люба неожиданно повернулась к Федору и сказала:
— Мы приглашаем тебя к нам.
Они перешли на «ты» как-то незаметно, само собой. Люба не зря сказала: «Мы приглашаем».
В семье Любы ее поклонники приглашались домой. Эта традиция шла из детства. Родители — Иона Захарович и Елена Анатольевна — хотели видеть ее товарищей, а потом поклонников. Категоричность в родительских суждениях относительно того, с кем дружить, исключалась. Кандидатуры обсуждались на семейных беседах. Голос каждого члена семьи считался равноправным.
Федор облизнул губы, поднял фуражку, провел пятерней по лбу и волосам. Люба почувствовала его волнение.
— Невдобно, — сказал он, смотря в сторону.
— Вполне вдобно, — в тон ему повторила Люба.
Они помолчали.
— Что тебя стесняет? — спросила она.
— А в чем я пойду? — Бачишь, що у меня за одяг! — сказал Федор.
— Какой одяг?
— Ну, по-русски — одежда. Разве можно в перший раз перед твоими батьками в таком виде появляться?
Под «видом» Федор подразумевал свою шинель, китель, галифе и сапоги, которые он носил несменяемо. Другой одежды у него не было.
Люба взяла его за руку.
— Федя, зря ты беспокоишься. У нас не по одежке встречают, — сказала мягко она.
…В холодное и ясное октябрьское воскресенье Федор вышел из вестибюля метро «Красные ворота». Увидел серую глыбу семиэтажного дома, построенного в конце двадцатых годов в конструктивистском стиле. Только переплеты окон оживляли фасад. Федор остановился в нерешительности, глубоко засунув руки в карманы шинели. Он был подавлен, сомневался, входить ли в подворотню. Ее прямоугольник чернел невдалеке. Казалось, что там, за фасадом, под стать ему мрачные, твердокаменные люди. Конечно, Люба — исключение, а вот родители…
Да, какие они? Люба, правда, говорила: простые, умные, добрые, одним словом, интеллигентные. И все же Федора одолевала робость. Первый раз за свою жизнь в столице он вот-вот переступит порог московской квартиры. К тому же его смущала непритязательность собственной одежды, хотя Люба и заверяла, что в их доме не одежда красит человека, а наоборот.
Больше же всего боялся Федор, что родители могут принять его за афериста: мол, хочет человек на Любе жениться и остаться в Москве. А ведь он, честное слово, с радостью увез бы Любу в Ахтырку. Сдалась ему эта Москва!