По карте мы вышли к невысоким, подрезанным сосенкам, а за ними тянулась железная дорога. По ту сторону дороги — снова деревья, уже повыше. По большей части орешник и гикори. Должно быть, там прежде был чей-то сад, но теперь все заросло и одичало. Дул легкий ветерок, чувствовался аромат этих деревьев, птицы садились на ветки — черные краснокрылые птицы, густо-густо, как листья.
Послышался громовой раскат, рельсы задрожали. Мы отступили к соснам, укрылись под ними и стали ждать. Пыхтя и повизгивая, словно с усилием цепляясь за рельсы, проехал поезд. Я подумала: а может, нам таким путем выбраться из наших мест — в поезд запрыгнуть? Но он мчался слишком быстро, и все двери были закрыты, так что я тут же отказалась от своей идеи. Попытайся я уцепиться за него на ходу, мне бы, наверное, руку оторвало.
А все-таки здорово смотреть, как проносятся мимо, громыхая, вагоны, и, пока они так катились, я снова стала думать о Мэй Линн. Наверное, это поезд, который ехал мимо, не знаю куда, но уж никак не туда, где мы застряли, заставил меня снова думать о ней. О ней и о наших планах.
Мне припомнилось, как однажды я сидела у нее дома, на том самом матрасе на полу, и она толковала о фильмах и о том, как будет в них блистать, и произнесла фразу, которая вылетела прямо из воздуха, словно тяжелый камень, и вроде как врезала мне по башке.
— Сью Эллен, — сказала она. — Что ты собираешься делать в жизни?
Покуда она не задала этот вопрос, я даже не задумывалась, что могу подумать о чем-то другом, не о такой жизни, какой жила до тех пор. Но когда она поделилась со мной своими планами, а потом взяла и спросила, что собираюсь делать я, из глубины души поднялись какие-то странные чувства — всплыли на поверхность, как дохлые карпы. Тут-то я и поняла, что больше всего хочу прочь из этой моей жизни, хочу чего-то другого, не того, что у меня было, а самое грустное — я не знала, куда я хотела бы отправиться, кем я хотела бы стать.
Мы смеялись и болтали о том и о сем, о знакомых мальчиках, все они ничего особенного. Мэй Линн сказала, что Терри красавчик, но педик, и это большая проблема. Мы расчесывали друг другу волосы, ее мама — это было за несколько месяцев до того, как она замотала себе голову рубашкой и нырнула, чтобы больше не выплыть, но глаза у нее уже тогда были как у животного, которое вот-вот умрет, — разогрела нам мамалыги, и мы ее потребили без масла и молока. И все равно я с удовольствием ела кукурузную кашу без масла и молока, потому что Мэй Линн говорила со мной так, словно у меня тоже могут быть планы, и даже обязательно должны быть планы, и моя жизнь скоро наладится. В тот момент я и сама готова была в это поверить. Самую капельку. Не о чем тут особо говорить — но чуточку я поверила. Я еще не знала, что стану делать, но уже поверила: что-нибудь да будет. Не уверена, что кража ворованных денег и плавание вниз по мутному Сабину на плоту с прахом Мэй Линн в банке вписывались в эти планы, однако я давно уже поняла, что с той жизнью, которая была прежде, я смириться не могу, что я не хочу кончить, как моя мама: валяться в постели, пить патентованные средства, получать от мужа взбучку и думать, будто все это так природой задумано — словно течение реки, у которой мы живем.
Обо всем этом я думала, глядя вслед поезду, который уходил прочь и вот уже скрылся из глаз. Мы все трое повернулись и смотрели туда, куда он ушел, а потом уткнулись в карту и убедились, что по крайней мере к железной дороге мы вышли правильно. Но дальше-то ничего не понятно. Маленькие бугорки в несколько рядов на карте и надпись «Малкольм Казинс» не говорили нам ровным счетом ничего. Мы перешли через пути и оказались под сенью леса. Черные краснокрылые птицы шумно сорвались с ветвей и темной тучей заполнили небо. На миг они показались кровавым облаком — потом исчезли.
— Эх, — заговорил Терри, присмотревшись к карте. — Ничего тут не поймешь. Я не знаю, что это за бугорки. И это название, которое тут написано, — тоже для меня загадка.
Мы с Джинкс точно так же были сбиты с толку и таращились на карту, будто в надежде, что нас вдруг осенит, но нас все не осеняло. Вместо этого довольно основательно разболелась голова.
— Тут почти ничего нет, — заметила я. — Несколько деревьев — по-моему, это старое кладбище вон там, а за ним дорога.
— Помню я то старое кладбище, — вмешалась Джинкс, весело мне подмигивая. — Мы туда однажды ходили, еще детьми. Видели кое-какие могилки.
— Я толком не помню, — призналась я.
— Я сказала тебе, что там бродят духи, ухватят тебя и утащат под землю, — продолжала Джинкс. — Думала, ты штанишки со страху обмочишь.
— Нехорошо с твоей стороны, — поморщилась я.
— Зато смешно-то как! — фыркнула она.
Мы еще немного огляделись, но в итоге сдались, вернулись на тростниковое поле и срезали еще побег тростника. Пока мы шагали, выгрызая на ходу сладкую середку, я снова заговорила:
— Мне кажется, без этих денег нам не стоит и думать о Голливуде, так что и сжигать Мэй Линн, класть ее прах в банку, торопиться удрать отсюда пока ни к чему. В лучшем случае доберемся до Глейдуотера, а дальше никак.
Мои спутники отмолчались, но они, как и я, видели, как наши мечты сгорают с шипением и рассыпаются в прах, точно сухая бумага, если сунуть ее в огонь.
К тому времени, как мы добрались до лодки, солнце уже склонилось и пыталось спрятаться за деревьями, тени выросли, казались черными на фоне земли и воды. Лягушки расшумелись вовсю, сверчки тоже наяривали. Нам пришлось выгребать поперек течения, и, хотя мы с Джинкс попеременно орудовали банкой, воды в лодке набралось изрядно, покуда мы причалили к противоположному берегу.
Выбравшись из лодки, мы втащили ее на берег и пропихнули дальше, под деревья. Джинкс подытожила:
— Одно ясно: эта лодка ни к черту не годится. Поплывем вниз по реке — одолжим баржу, иначе и двух часов не пройдет, как мы потонем. Лодка наполнится водой и пойдет ко дну. Там мы и будем лежать, а в черепах у нас поселятся каракатицы.
Спорить никто не стал. Все наши прежние разговоры как-то вдруг показались пустым сотрясением воздуха. Слова ничего не стоят, и порой приятно помечтать вслух, но как дойдет до дела, непременно понадобятся деньги. Да и вообще планировать куда веселее, чем осуществлять план. Наши мечты, сказал как-то раз при мне один старик, вроде маленьких жирных пташек: швырни камень и убей их, пока не улетели.
Мы разделились и пошли по домам. Я шла и смотрела, как растут и вытягиваются тени. Прежде чем я попаду домой, наступит непроглядная тьма. Хотя я выросла тут, в болотной низине, я немало наслушалась историй про то, что тут творится, так что у меня мурашки по коже бежали. Все больше рассказы о тех, что выходят по ночам, — злобные, проголодавшиеся — и хватают всякого, кто подвернется, тащат в логово, высосут досуха, даже мозг из костей. Стоило сове ухнуть, ветке заскрипеть, зашелестеть кусту, я так и подпрыгивала. Для полноты счастья на востоке засверкала молния, пронзая угольно-черное небо ярко-желтой нитью, словно там орудовала в дугу пьяная швея. Поднялся ветер, деревья закачались, завздыхали, первые капли дождя — ленивые, длинные — упали на меня. Не успела я подбежать достаточно близко к дому, чтобы увидеть хотя бы светящиеся окна, как дождь обрушился со всей силой, точно гравий на меня просыпали, а ветер замахал ивами, нависшими над речным берегом, как рассерженный учитель, заносящий над провинившимся учеником связку розог.
Во дворе меня напугала одна из свободно бродящих свиней — вышла из-за угла и захрюкала на меня. Может, рассчитывала на угощение, яблочко например. Здоровая черно-белая зверюга. Я хотела было погладить ее по голове, но передумала и отдернула руку: осенью свинью зарежут и съедят, а мне всегда бывает неловко дружиться с теми, кого я рассчитываю увидеть на тарелке с картошкой и листовым салатом. Полагаю, правильнее достичь четкого взаимопонимания между человеком и свиньей, но без дружбы и амикошонства — впрочем, если бы черно-белая свинья знала, на чем основано такое соглашение, она бы, думается, увидела в нем резон как можно скорее покинуть наши владения, прихватив с собой собратьев, а может, даже и цыплят. Да и гладить свинью под дождем, друг она или будущий обед, значит самой провонять насквозь.