Никак не пойму, зачем бы судьям прерывать подсудимого, начавшего слово издалека, захотевшего поделиться с судьями тем, что у него на душе? Торопятся они, что ли? Куда? Если есть сфера деятельности, где грех торопиться, так это прежде всего деятельность судейская. Любое дело должно быть рассмотрено досконально. Неторопливость — первейшее условие доскональности, условие, о котором подчас забывают.
Каждый раз, когда оканчиваются прения сторон и председательствующий произносит: «Подсудимый, вам предоставляется последнее слово», я с волнением жду: вот сейчас он поднимется и скажет…
Ну, так что же он скажет?
1973
ПРОПАЖА И ПОИСК
О том, что Юля Воронцова вот уже целую неделю как бесследно исчезла, в милицию сообщили не из дома, а из школы. Классная руководительница позвонила начальнику горотдела и решительно сказала:
— Не хочу на тебя давить, Николай Макарович, но помяни мое слово: тут дело не чисто…
— Детективов начиталась? — насмешливо спросил Николай Макарович, который к скороспелым суждениям «знатоков» относился с нескрываемым раздражением.
Учительница заговорила о равнодушии, бессердечии и даже бюрократизме, но он не обиделся, а только ехидно заметил, что в порядке обмена опытом тоже хотел бы немного подучить ее геометрии. Учительница — она преподавала математику — намек поняла, замолчала, а Николай Макарович дал делу законный ход.
Все это мы узнали потом, когда дело запуталось до такой степени, что надо было вернуться к его истокам и с точностью, минута за минутой, восстановить хронологию первых дней: как Юля исчезла и как начались ее розыски, чем располагало тогда следствие и откуда пришла первая версия. Первая, казавшаяся неопровержимой…
Я выступал в совершенно необычной для себя роли — представителя потерпевшего, роли, которая, в сущности, сводится к обвинению, а не защите. Эта роль дается мне плохо, и обычно я отказываюсь от нее сразу, не вдаваясь в детали. А тут не отказался. То ли расположил к себе Юлин отец, приехавший ко мне из Сибири, человек мягкий и деликатный, придавленный свалившимся на него горем. То ли привлекло загадочностью само дело — не знаю… Словом, не отказался. Спросил только:
— Вам что нужно — добиться осуждения Юлиной матери или любого, кто окажется виновным?
— Она и виновна, — тихо ответил Воронцов.
— Вы заранее в этом убеждены?
Скажи он: «Да, убежден», и мы бы сразу расстались. Не потому, что у меня была какая-то своя, опровергающая обвинение, версия, а потому, что попросту не было никакой.
— Истины я хочу, — сказал Воронцов. — И справедливости. Справедливости, а не мести…
С Анной Петровной, матерью Юли, Воронцов разошелся, когда ребенку не было еще четырех лет. «Разошелся» — слово неточное, «сбежал» — так будет точнее. Лишь записку оставил: «Больше никогда не вернусь».
Он сам рассказал мне об этом — торопливо, без подробностей, не рассчитывая, как видно, на сочувствие. И добавил: «Увидите ее — все поймете».
Я понял не сразу — потом, в суде, где Анна Воронцова сидела неподалеку от меня, а я наблюдал за ней, что стоило мне, признаться, немалых усилий. Редко встречал я человека, который собрал бы в себе столько отталкивающих черт. Слушая, как хриплым, пропитым голосом отвечает она на вопросы судьи, как издевательским смехом комментирует уличающие показания свидетелей, я невольно представлял ее за плотно затворенной дверью, за наглухо закрытыми ставнями — дома, где она чувствовала себя безраздельной и властной хозяйкой. А рядом с ней безответный Воронцов, способный тихо страдать и молчаливо улизнуть, но только не спорить, не ругаться, не протестовать. Когда он сбежал, осталась девочка — рано повзрослевшая, застенчивая и ранимая…
Мать не пустила учительницу дальше порога. Закричала, не дав ей вымолвить и слова:
— Шатаются тут… «Где Юля, где Юля?..» А я почем знаю?! Вы следить должны. Вы, а не я.
От нее за версту пахло водкой. В кухне на сковородке шипело сало, из комнаты женский голос визгливо позвал: «Иди сюда, Нюрка!» Заплетающимся языком грязно выругался какой-то мужчина, и несколько человек дружно заржали.
Тогда и позвонила учительница Николаю Макаровичу, а рано утром за Воронцовой на мотоцикле приехал милиционер.
Месяца два спустя я читал протокол ее первого допроса и думал то же, что и учительница — после разговора с Воронцовой: «Тут дело не чисто…»