Мне бы обидеться, дать ему отповедь, но видел же я, что человек страдает. Виноват ли он в том, что ожесточением, неправедным гневом пытается смягчить свою душевную боль? Просто иначе он не умеет. Не привык. Не научен…
Воронцов посмотрел на меня с укором.
— Ведь не можете же вы, — сказал он, — представлять мои интересы, расходясь со мною во взглядах.
— Мы расходимся не во взглядах, — возразил я. — Вы считаете, что Барашков и ваша бывшая жена убийцы? Допустим, что и я так считаю. И следователь… И прокурор… Но для того, чтобы человека предать суду, а тем более осудить, мало того, что все мы будем считать его преступником. Надо это доказать. Неопровержимо. Чтобы не осталось никаких сомнений, никаких неясностей. Иначе это будет не суд, а расправа. Не расправы же вы добиваетесь, черт возьми?!
Он деликатно помолчал. Потом усмехнулся:
— Опять юридические штучки… Без пол-литра не разберешься…
И, кивнув головой, удалился.
Больше по этому делу я уже не был связан никакими формальными обязанностями, но профессиональное любопытство заставило меня остаться до конца процесса: а вдруг случайно оброненная кем-либо фраза прольет свет на ту главную загадку, из-за которой и был переполнен возбужденной толпой крохотный судебный зал. Все мы, пришедшие сюда, надеялись на это.
Процесс закончился, расхитители получили свое, и я уехал, испытывая горечь от бессилия перед тайной, в которую так и не удалось проникнуть. Вспоминались другие дела, где разгадка тоже приходила не сразу: кража, раскрывшаяся через много лет; убийство, за которое расплата пришла тоже через годы и годы; насилие — при его расследовании пришлось отвергнуть девять убедительных версий, чтобы только десятая привела к торжеству правосудия. И каждый раз нетерпеливые подгоняли: «скорей, скорей!» И велико было искушение поддаться на эти призывы, уступить, «закрыть» дело обвинительным приговором, пренебрегая истиной ради чистоты годового отчета и благодарности за оперативность. Но не пошли юристы по этому опасному пути, испытали упреки и насмешки, а остались верны закону и совести, правде и профессиональной чести.
…Разгадка пришла гораздо раньше, чем я предполагал: месяца через три или четыре. Предвестником ее явилась телеграмма: «Извините был неправ Воронцов». А потом примчался он сам — счастливый и смущенный.
У Гали Верниковой был приятель, сверстник. Любил он ее, как говаривали в старину, до беспамятства. Ну, и ревновал, конечно, по-мальчишески: никого не подпускал к ней, следил за каждым ее шагом. Так вот и выследил.
Каждую субботу Галя одна уезжала в соседний город, за тридцать километров, заходила, обычно ничего не покупая, в магазины, потом, оглядываясь по сторонам, шла на почту. Там, в окошечке с надписью «до востребования», получала письмо и, прочитав, тут же, на почте, садилась за ответ. Потом рвала полученное письмо, клочки выбрасывала в урну. И на автобусе возвращалась домой.
Что было дальше? Ревнивый мальчишка однажды отважился средь бела дня извлечь клочки из урны. Весь вечер он промаялся над ними, а потом всю ночь думал, как же ему поступить.
Письмо было не от соперника. Но не ревность теперь мучила его, а вполне реальная опасность потерять Галю. Если он не сохранит тайну, которая неожиданно ему открылась, Галя его возненавидит. Если же сохранит…
Он терзался еще один день, в сотый раз перечитывая склеенное Юлино письмо. Наконец решился.
Прокурор читал письмо и не верил своим глазам: почтовый штемпель непреложно говорил о том, что отправлено оно из города, где живет Юлин отец. Значит, что же, Юля — у отца?! И Воронцов, чтобы свести счеты с бывшей женой, устроил весь этот спектакль?
Я опускаю рассказ о том, как безуспешно искали Юлю у отца; как допрашивали Галю и она, верная слову, которое дала подруге, отвечала только: «нет» и «нет»; и как в конце концов Юлю нашли.
Уйти из дома Юля задумала давно, да все не решалась: Галя толково объяснила, что податься ей некуда, разве что к отцу. Отца своего Юля не помнила, никогда ему не писала, но однажды на почтовом переводе (отец добровольно платил алименты) прочитала его адрес…
И вот ночью, той памятной ночью, пьяная мать и трезвый Барашков ввалились в дом, бранясь между собой и оскорбляя Юлю, потом, забрав какой-то сверток, снова отбыли на промысел. Тогда-то Юля и решилась.
У нее было немного денег, которые она успела скопить. Больше ничего с собой не взяла. Только блокнотик с переписанными песенками и стихами про любовь.