Он стал сличать тексты и увидел, что автор брошюры не перенес в свой труд дословно ни одной его фразы, зато все мысли и наблюдения, которыми Иван Николаевич так гордился, которые выстрадал, дал им жизнь, были выданы автором за собственные. Слова, конечно, были другие — богатый русский язык, как известно, щедр на синонимы, — но мысли те же, и от этой беззастенчивой кражи сжималось сердце…
Иван Николаевич написал плагиатору вежливое письмо — вежливое по форме, но гневное по существу. А в ответ получил письмо оскорбительное и по существу, и по форме. Тогда он, не долго думая, обратился в суд.
Завели два дела, и, как ни были они связаны друг с другом, объединить их в одно по закону не полагалось: дело о плагиате и дело об оскорблении. Дела эти, скажем прямо, суду совсем не подарок. Разбирать их — одно мучение. Копаться в деталях, в штришках и нюансах — для обиженного в них-то весь смысл, вся боль, а для обидчика они пустяк, не стоящий внимания, капризы и дрязги, возведенные в «прынцып».
Все то, что для обиженного его честь, достоинство, кропотливый труд, бессонные ночи, обидчик обозвал уязвленной гордостью, непомерным самолюбием, манией величия и даже заумным бредом.
Плагиатор не был простофилей, он заранее все предусмотрел и теперь выкладывал козыри с хваткой ловкого стряпчего: статьи Ивана Николаевича были им перечислены в списке использованной литературы, и это вроде освобождало его от необходимости дать сноску на соответствующей странице. Истцу радоваться бы, что он красуется рядом с именами Дарвина, Павлова и Кювье, но ему и этого мало — требует, чтоб его помянули особо, словно он и есть главный биолог всех времен…
Такой предстала позиция истца в трактовке ответчика, и, надо сказать, его ирония имела успех. Тем более что, несогласный с заключением экспертизы, поддерживавшей на первых порах плагиатора, Иван Николаевич отправил несколько жалоб, а жалобы сошлись в одном месте, образовав не то чтобы очень пухлый, но все же солидный том, приобщенный к судебному делу. Такая назойливость всегда производит не лучшее впечатление…
Редактор «Окна сатиры» — очеркист городской газеты — оказался славным пареньком с голубым ромбиком в петлице; совсем недавно он окончил университет, добровольно уехал работать в «глубинку», к делу относится с огоньком — это он сам мне сказал: «С огоньком, а как же иначе?!» И правда, иначе нельзя, но почему сатирический «огонек» должен обжечь человека, который виновен лишь в том, что с достоинством относится к своему труду?
— Разве сутяга не типаж, достойный осмеяния? — саркастически отпарировал паренек, нервно кусая тонкие губы. И наставительно добавил: — Такие, как Д., отвлекая суд вздорными домогательствами, мешают ему в борьбе с истинным злом.
Кто пустил его в ход — брезгливое и липкое словечко «сутяга»? Может быть, оно вошло в привычный словарь с легкой руки фельетонистов, усмотревших нравственный изъян в попытке решать любые споры непременно в народном суде? Мания сутяжничества конечно же существует, порой она обретает черты почти патологического зуда, когда в разбирательство надуманного конфликта вовлекается множество учреждений. Лишенный всякого принципа пустяк обрастает многотомной перепиской, а ничтожность предмета, о котором ведется спор, обнажается тем резче, чем крикливее и высокопарнее демагогия жалобщика.
Все это так, но не слишком ли широкое толкование даем мы подчас понятиям, вошедшим в разговорную речь? Ну, как назовешь Ивана Николаевича сквалыгой и сутягой, если в итоге оказалось, что он полностью прав? Закон дал широкую возможность каждому защитить свою честь, так что тем, кто несправедливо обидел ни в чем не повинного человека, придется перед ним извиниться. Меня тревожит другое: как могло прийти в голову бросить тень на человека только за то, что он законными средствами, в советском суде, отстаивал свое право? Ведь по логике тех, кто за это его упрекал, Д. заведомо был неправ. Но разве кто-нибудь, кроме суда, мог решить, прав он или нет? Разве кому-либо дано право подменять собой суд? И что порочного в том, что две равноправные стороны, отстаивая каждая свои доводы, предстали перед судом, чтобы тот непредвзято их рассудил?
— Я не уверен, что вы правы, — деликатно заметил редактор сатирического «окна». Диалог с ним, явно бессмысленный практически, обещал быть интересным с позиции принципиальной. — Разве суды существуют для того, чтобы заниматься пустяковыми дрязгами? Знаете, какой вред приносят все эти «правдоискатели»? Они заставляют целые учреждения заниматься проверкой, а потом выясняется, что вся их «правда» — сплошная ложь.