Но теперь этот спор, рожденный мучительной семейной драмой, почему-то бросает тень на доброе имя ученого. И вот уже один институтский товарищ с пристрастием проверяет, не присвоил ли профессор чужую диссертацию, другой — по заслугам ли получил награды, а третий решается на прямое беззаконие: «изымает» корреспонденцию, поступающую в институт на его имя…
В бесчисленном многообразии жизненных ситуаций может встретиться и такая, где все наши симпатии будут на стороне того, кто юридически неправ, и, однако же, суд, защитив «несимпатичного», выполнит не только юридический, но и нравственный долг. Потому что наш закон всегда выражает высшую справедливость, воплощает стабильность и порядок, служит гарантией от субъективизма, местничества, правовой самодеятельности. От произвола, «облагороженного» ссылками на совесть или целесообразность…
Это не значит, что советский суд в рамках закона не учитывает отношений, сложившихся между людьми, их реальных потребностей, их общественного лица и нравственного облика. Но суд! Суд, а не любой гражданин и даже не авторитетная «группа товарищей», которая, отрешившись от прямых своих дел, испытает потребность вершить правосудие.
В деле профессора суд сначала принял сторону младшего брата, а вышестоящая инстанция, куда профессор обратился с кассационной жалобой, решение отменила. Подача жалобы особенно возмутила коллег профессора, они сочли это чуть ли не выпадом против юстиции, хотя право на кассационное обжалование судебных решений тоже, кстати сказать, без всяких исключений гарантировано законом. Теперь, когда доводы жалобы признаны основательными, коллеги смущенно пожимают плечами, но не идут на попятный, стараясь хоть как-нибудь да вставить профессору лыко в строку.
Ну, а если жалоба была даже неосновательной? Если дело в конце концов решится в пользу младшего брата? Какой нравственный изъян даже тогда можно усмотреть в поступке профессора? К нему предъявлен иск — он защищается. Не где-нибудь — в советском суде. В том самом суде, который избирали мы с вами, которому доверили быть голосом самой справедливости, голосом истины и закона.
Нельзя требовать уважения к закону и вместе с тем укорять человека за то, что он пользуется всеми правами, которые в этом законе содержатся. Нельзя взывать к величию суда и в то же время смотреть косо на обратившегося к Фемиде в поисках справедливости. Прав он в действительности или нет, решит именно суд, но само по себе обращение к нему, пусть даже и неправого, не может быть безнравственным. Безнравственно как раз самоуправство. Безнравственно принятие на себя чужих функций, подмена суда не предусмотренной законом внесудебной «юстицией».
Мне вовсе не думается, что из-за каждой не возвращенной должником пятерки, разбитого окна или порванных штанов надо бежать в суд, заводить дело, вести громоздкий и многоэтапный процесс. Чувство меры и здравый смысл всегда подскажут, когда это вызывается необходимостью, а когда выглядит нелепым и смешным. Единственное, что никогда смешным быть не может, — ощущение своей правоты и убеждение в том, что законными средствами ее всегда можно добиться.
1975
ЯБЛОКО ОТ ЯБЛОНИ…
— Анна Николаевна, — представилась она, вложив сухую ладошку в мою руку, и я тут же подумал, до чего не идет солидное отчество к ее юному лицу и тоненькой стройной фигурке. Но рукопожатие было мужским, и угловатость тоже мужская.
И еще — непреклонность, с которой она принимала решения, а потом держалась за них. Девчонкой она полюбила — безоглядно и сильно, презрев условности и запреты. Парень оказался «не тем» — забыл про свои обещания, про планы, что строили вместе. И даже про сына. И она отрезала — раз и навсегда — свою любовь, оставив родительский дом, взвалив на себя все бремя забот о ребенке. Одна растила его, одна добывала средства для жизни и при этом сумела заочно окончить педагогический вуз — на одни пятерки.
Она терпеть не могла нытиков, ищущих оправдания ошибкам и промахам в превратностях судьбы, выпавшей на их долю. Когда родители ее нерадивых, разболтанных учеников ссылались на «объективные причины», снимающие будто бы родительскую вину, она запальчиво отвергала их объяснения, противопоставляя им — пусть не вслух, пусть только про себя — свой личный пример.
И верно, жизнь мотала ее, но она не поддавалась. И мальчишку воспитала — что надо: учился неплохо, мастерил, охоч был до чтения, дома помогал безотказно. Сын был не просто ее гордостью, ее счастьем — оправданием тех жертв, которые она принесла, наградой за незадавшуюся, кособокую жизнь. И не знала она, какая «награда» в действительности ее ждет.