Позвонили из милиции: «Сына домой не ждите, он арестован…» Преступление было грязным, постыдным, в нем участвовало семь человек — ни одного из «сообщников» она толком не знала. Все что угодно могла допустить, но это?!
И снова она проявила решительность: сразу после того, как был вынесен приговор, подала заявление об уходе с работы. Лучшая учительница, гордость школы!.. Посреди учебного года… Ее уговаривали, взывали к логике, к совести, к здравому смыслу, но она была непреклонна: тот, кто не смог воспитать своего ребенка, не вправе воспитывать чужих. Так рассуждала она, и все просьбы, увещевания и аргументы разбивались об этот довод, как о гранитную стену.
Мысль поначалу кажется верной, но чем больше думаешь о ней, тем больше сомнений она вызывает. Разве есть прямая, упрощенная связь между воспитанием «своих» и «чужих»? Разве даже большим педагогам так уж часто удавалось проявить воспитательское искусство в лоне семьи? Сколько мыслителей и сердцеведов, у которых учится жить уже не одно поколение, были сами несчастны, не умея обратить на себя золотые «рецепты», щедро отданные другим. И разве не влияет на ребенка — каждодневно, ежеминутно — множество разнообразнейших факторов: школа, среда, улица, товарищи и соседи, увлечения и порывы, прочитанное и увиденное, умолчания и недомолвки, индивидуальность характера, наследственный код, заложенный в комбинации генов? Разве может все это быть сведено к прямой линии «родитель — ребенок», воспринимаемой к тому же примитивно и схематично?
Помню долгий, мучительный наш разговор. Я приводил все эти доводы, Анна Николаевна соглашалась. Соглашалась, но была непреклонна: ее бескомпромиссность, ее жесточайшие, непомерно высокие требования к себе не могли не вызвать глубокого понимания и сочувствия. Мне подумалось тогда: если бы каждый педагог, да и каждый родитель, с такой же беспощадностью казнил себя за поступки детей, создалась бы, наверно, та нравственная атмосфера, при которой многие из этих поступков попросту не были бы совершены.
Прекрасной учительницы — умной, тонкой, бесконечно преданной детям, высокому своему искусству — не стало. Не вернулась и не вернется она больше в школу, работает библиотекарем, отлично работает, но не на своем месте…
Я давно собирался рассказать об этой истории, поразмышлять над тем, какова же мера вины и ответственности родителей за поступки детей, но все откладывал, уступая напору событий, не затянутых временем, извлеченных не из блокнота, а прямо из жизни. И вот несколько читательских писем поведали новую драму, которая заставила вспомнить ту давнюю историю и вернуться к теме, ничуть не утратившей своей остроты.
О том, что послужило причиною драмы, писать подробно не буду: шестеро молодых «прожигателей жизни» за насилие и другие циничные преступления осуждены, приговор подтвержден Верховным судом республики, наказание определено суровое, отбывать его еще долго и долго. Не о преступлении, не о наказании сейчас речь.
Двое из осужденных — родные братья, один — инженер-строитель, другой — несостоявшийся студент, и оба — дети видного ученого, профессора строительного института.
Профессор Л. сидит предо мной, опустив глаза: ему трудно выдержать взгляд постороннего человека, — наверно, как и Анна Николаевна, он в нем видит немой вопрос: «Как же это вы оплошали, дорогой педагог?» Профессор болен, он давно уже болен — старые военные раны тридцать лет напоминают о себе, но не раны сейчас сломили его, нет, не раны — трагедия, обрушившаяся на семью, на доброе имя. И на детей: как бы ни был он возмущен гнусностью их преступлений, это его дети, его несбывшиеся надежды, его боль и позор.
Он сидит — высохший, изможденный, неуклюже обвязанный шерстяными платками, одинокий в своей опустевшей квартире, и, если бы он знал о моем приходе, я мог бы подумать, что все это неспроста, что он хочет разжалобить, «выжать слезу». Но он не знал, я явился нежданно, без письма, без звонка — как раз для того, чтобы лишить нашу встречу какой-либо нарочитости.
Профессор виновен в «падении» своих детей и за их преступления должен нести ответ. Так решил следователь — ректору и даже министру он сделал представление «о плохом воспитании своих сыновей Игоря и Олега профессором Л.». Так решил суд — он вынес частное определение о том же самом. Так решил ректорат — он считает, что Л. не может больше преподавать, что он «по моральным соображениям» больше не соответствует своей должности, и только болезнь профессора, эта чисто процедурная помеха, пока лишила возможности ученый совет облечь предрешенный «приговор» в надлежащую форму.