Им было трудно понять, как можно отдать на посмешище те слова, что писались только для нее одной и не касались никого больше. А ей было трудно понять, куда делась их «общественная непримиримость» — именно так она выражалась, когда взывала к низменному любопытству: неужели не найдется желающих посмаковать пикантные подробности, которыми полна эта толстая пачка писем?
Впрочем, когда я приехал, толстой пачки уже не было. Было «дело» из нескольких папок, где письма рассортированы получателем по их тематике. Одна папка озаглавлена: «Не могу без тебя жить». Там собраны все письма с признаниями в любви. Есть другая — под заглавием: «Ты лучше всех», — так сказать, сравнительный анализ представительниц прекрасного пола с лестными выводами для адресата. Еще одна: «Я так несчастен!» — упреки судьбе, вылившиеся в грустные минуты разлуки. И еще одна, деловая: «Когда мы встретимся?» — короткие записочки о времени и месте свиданий.
Эти письма отказались читать товарищи по работе, отказался читать и я. Нашлись другие, которые не отказались. «Другими» были… дети! Девчонки четырнадцати — семнадцати лет, услыхавшие из уст своего педагога «правду» о том, какие в действительности — «по нутру, а не по фасаду» — у них учителя.
Услышать это было, наверно, ужас как интересно, потому что никто с ними об учителях так не говорил, а с подробностями, с зачтением писем тем паче. И такой получился душевный разговор, что по просьбе Ангелины Кузьминичны стали девочки вспоминать, какие грехи замечали они за другими учителями. Вспомнили, что года два или три назад один учитель отпустил неуместную шутку. Другой как-то не так посмотрел на свою ученицу, а третий будто бы приглашал захаживать к себе в гости, — разумеется, неспроста. Тут же составили протокол, девочки подписались — обвинительное досье обещало дать неотразимый материал против тех, кто «под крылом равнодушных» свил в училище «гнездо разврата».
Но «равнодушные» демагогии не поддались, не приняли бой на условиях, предложенных Ангелиной. Они проявили зрелость, выдержку и такт. Мы порой справедливо обвиняем слишком прытких любителей «клубнички», которые, самозванно присвоив себе высокое звание общественников, беззастенчиво копошатся в чужой душе, выставляя напоказ то, что для показа не предназначено. Но ведь глумление над человеческим достоинством — нравственный атавизм, чуждый принципам нашей морали. А норма — как раз иное: культура и деликатность, умение не поддаться соблазну проникнуть за плотно закрытые двери…
Привычка смотреть на жизнь через замочную скважину неизбежно укореняется там, где не умеют без ужимок, подмигивания и двусмысленных намеков относиться к самым человечным сторонам бытия. Упоительный гнев, с которым ханжи выискивают порок там, где его нет, обычно скрывает просто-напросто любовь к «клубничке», оказывается щитом, за которым кроются порочные мысли. Эту закономерность подметил еще Энгельс — он высмеивал «ложную мещанскую стыдливость, которая, впрочем, служит лишь прикрытием для тайного сквернословия».
В отличие от явных, тайному сквернослову не положено даже «пятнадцати суток», а нравственного суда он и вовсе не страшится, ибо сам привык выступать от имени беспорочных ревнителей добрых нравов — выступать прокурором, клеймящим порок. Он уверен: всегда найдется аудитория, внимающая его обличительному пафосу и охотно приникающая к замочной скважине, чтобы «полюбоваться».
Ну, а если бы ему пришлось выступать в пустом зале? Если не дать ему грубо вторгаться в мир чувств, не позволить выискивать на каждом шагу грязные помыслы и двусмысленные намеки? Перед кем бы тогда он суесловил и куда бы подался со своей пошлой, лицемерной «моралью»?..
Коллеги Ангелины Кузьминичны и Марата Петровича именно так и поступили. Но в похвальном стремлении не уподобиться постным ханжам они слишком долго старались не высказать прямо своего отношения, уклонялись от каких-либо действий, что дало возможность Ангелине Кузьминичне продолжить «на живом материале» свой психологический эксперимент.
Этот странный «эксперимент» я назвал психологическим отнюдь не случайно. «Разоблачения» проходили не где-нибудь, а на уроках психологии и объяснялись так: психология помогает понимать механизм человеческих поступков, вот и давайте, значит, свяжем теорию с практикой, разберемся в людях, которые нас окружают, — как грешат, какие грязные замыслы вынашивают в тиши учительских кабинетов.