На душе у меня было неспокойно. Наши котомки и одеяла висели на шестах под самым потолком — крысы свободно разгуливали по бараку и с голодухи могли запросто сожрать нас самих, а не то что наши припасы. Пришлось мне тряхнуть стариной и припомнить, как я приручал этих тварей в лавке у Лобато. Я стал каждую ночь крошить им хлеб у стенки, где я укладывался на ночь, и помаленьку они приучились съедать его у самых моих ног. Товарищи потешались над моей затеей: дескать, не иначе как я собираюсь показывать дрессированных крыс на ярмарке в Вила-Франке.
Ночь стояла лунная. Цинковая часть крыши была сплошь усеяна дырочками от гвоздей (не первый барак она покрывала), и сквозь эти дырочки пробивался свет луны и ложился на утоптанный пол крохотными звездочками. А одна такая звездочка упала прямо мне на лицо.
Управляющий приказал лампу в бараке затушить, чтоб, значит, семейных не стеснять. Ну, ясное дело, промеж холостых тотчас пошли разные шуточки да прибауточки, один перед другим норовил отмочить что посолоней да позабористей. Наконец вроде все угомонились, начали засыпать. Не знаю как кто, а я полночи промаялся: раззадорили меня эти разговоры и так и тянуло послушать, что там на семейной половине делается.
Утром занес я на кухню свой котелок с фасолью и рисом и отправился к месту, где мы должны были работать. На дороге-то и перехватил меня Жоан Инасио и стал допытываться, как, мол, у меня с его дочкой, может, досадила она мне чем или надерзила, вроде как ее мать, — так он в субботу ее хорошенько проучит. Я, понятно, говорю: да ничего подобного, ничем она меня не обидела и непременно, мол, я приду с ней повидаться. А сам про себя думаю: берегись, парень, не то быть бычку на веревочке.
Разбили нас на две команды. Женщины и дети подтаскивали землю.
— А ну, ребята, давай живей, кончай смех! — покрикивал десятник не столько из надобности, сколько из того, чтоб себя показать: с ним, дескать, шутки плохи, знает он нашего брата землекопа — рассуждать больно горазды: люди не скоты и прочее. Брюзга кивнул в сторону Тежо и, насупившись, пробормотал:
— Полнолуние скоро.
— Вода еще выше подымется, — откликнулся Жоан Инасио. — Но ежели только не налетит этот чертов ветер с устья, так почитай, что обошлось и урожай будет в целости.
— Больно ты рано обрадовался…
Работа кипела вовсю. Женщины сновали взад и вперед с корзинами и пели на ходу. Подмигнул я одной: как, мол, насчет того, чтоб станцевать после работы?
— А я, — отвечает, — уже с Брюзгой обещалась.
— Ну еще бы, — говорю (а сам чуть от смеха не лопаюсь), — он ведь великий мастак по части танцев.
К вечеру снова разразился ливень, да какой — вселенский потоп, да и только; похоже было, что небо давится водой и изрыгает ее на нас. Землекопы оделись в прорезиненные плащи, на ноги гетры натянули — словом, обрядились против дождя честь по чести. Худо было с подсобной силой: женщины да ребятня в такой воде мигом раскисли. Наша команда принялась наваливать камень, а остальные бегом спустились к реке и оттуда волокли наверх огромные комья глины — скреплять каменную кладку. Управляющий, видать, порядком струхнул.
— Эк его забирает, — бормотал он. — Видывал я разливы, но такого не припомню. Сколько хлеба-то погибнет, господи…
Его страхи прибавляли нам силы. На Лебяжьем острове почище было, а ничего — выдюжили. И здесь не подкачаем. Жоан Инасио от всех нас заверил управляющего: все, мол, сделаем как нельзя лучше. Тот пообещал каждому по два милрейса сверх положенной платы.
Налетел ветер, и теперь ливень лупил вкосую, и все вокруг выло и грохотало. Землекопы еле удерживались на ногах — того гляди, снесет с дамбы. На реке ни одного паруса, а у пристани в Альяндре сбилось в груду видимо-невидимо лодок и баркасов.
Вода все прибывала. До верхнего края дамбы уж меньше метра оставалось, а люди не отступали и все так же клали камень, подтаскивали землю, теперь уж всем скопом, не делясь на команды. Давно уж прогудели заводские гудки: кончилась смена, а мы и думать забыли о времени. Пожевали на ходу хлеба с салом да по глотку водки хлебнули, чтоб не простыть, да и дальше вкалывали. И ведь не понукал нас тогда никто, сами работали не за страх, а за совесть. Женщины с ребятишками молча глядели на нас из дверей барака — барак-то от дамбы всего метрах в ста находился.
— Отсюда теперь воде нипочем не пробиться, — сказал Брюзга.