И ведь как в воду глядела, беду мне предсказывая. И знала, что солдат я, что на совести моей много погубленных душ будет, а вот поди ж ты, точно все вышло: многих погубил — и ничего, а на одном споткнулся, и вся жизнь моя от него перевернулась. С той поры верю я, что каждому человеку судьба его заранее назначена.
Когда отвоевались мы, наш капитан — он меня отличал за храбрость — сказал, что поможет мне устроиться на работу. Он до войны во Франции инженером на заводе работал. И верно, помог он мне поступить на завод чернорабочим, и зажил я наконец спокойно. Иной раз, правда, мерещились эти… кого мне по ночам в расход пускать приходилось, — я вам про это после расскажу, а сейчас могу только повторить, что убивать людей по ночам — ничего страшнее не выдумаешь. Работал я так помаленьку, жил в рабочем бараке, и вот однажды здесь же, в Тулузе, свел знакомство с моей Неной. Родители у нее крестьянствуют, имеют свое хозяйство: виноградник, две коровы молочные и лошадь. Чего еще надо? Ну, понятно, надо было, чтоб она еще полюбила меня да замуж за меня пойти захотела. В конце концов поладили мы с ней на том, что я должен выучиться на механика и заработать себе на велосипед, чтоб ездить каждый день с фермы в Тулузу и обратно, да подкопить деньжонок еще на пару коров, чтоб нам в старости, когда я не смогу больше работать, не терпеть нужды.
А вскоре на заводе стали пропадать какие-то детали; я-то и знать не знал, что у них там пропадает, а только главный управляющий стал заявляться к проходной после каждой смены и приказывал обыскивать рабочих. Помню, ужас как меня это взбесило; на заводе я к тому времени немало дружков завел, — поначалу они меня сторонились: зачем, дескать, я в Легионе воевал, а после поняли, что хоть приказы я всякие выполнял, это точно, но уж своей волей никому никаких злодейств не чинил, а мог бы запросто: автомат-то завсегда при мне болтался. Так вот, взбеленился я насчет этих обысков не на шутку и раз в бистро говорю, громко так, чтоб, значит, все слышали:
— Посмотрим, как это он меня прикажет обыскать, — я честный человек, а честный человек везде честный.
В душе-то я крепко на своего инженера надеялся: заступится, мол, за земляка (мы с ним земляки были), а еще пуще полагался на свой пистолет… Нипочем я допустить не мог, чтоб надо мной, Шакалом, так надругались. Это в Легионе меня так прозвали — Шакал. И знаете за что? За то, что убивать-то я убивал, как приказывали (а что еще оставалось делать?), но после как сумной ходил. Вот кто-то из наших и скажи, что я, дескать, вроде шакала: они человечину хоть и едят, но всегда над ней воют. Так за мной эта кличка и осталась. Ну вот, как я уже вам сказал, поклялся я перед всеми, что не позволю себя обыскивать.
Соглядатаев в кафе хватало, ясное дело, кто-то донес на меня управляющему. Я про это не знал, но всякий раз как выходил с завода и он появлялся у проходной, я твердил себе: «Спаси бог, чтоб ты меня подозвал, спаси бог, не то чистое светопреставление здесь будет».
У меня аж ноги холодели, когда он в упор на меня взглядывал. И вот в какой-то день, — верно, в тот самый, что судьбой был предсказан, — настал мой черед. И хоть знал я, что не миновать мне этого, а все ж в ту минуту не поверил ушам своим.
— Эй, Жеронимо! Portugais![19]
— Вы меня, шеф? — спрашиваю (к тому времени я уж немного балакал по-ихнему), а сам все еще надеюсь, что ослышался. Он мне отвечает:
— Да, да, тебя…
И тут я сразу ему выпалил, мол, вы не имеете права, я честный человек, инженер Мишле может это подтвердить, я четырьмя медалями награжденный… А он мне спокойно так:
— Да об чем ты? Я совсем не за этим тебя зову…
А я к нему спиной да за ворота. Назавтра прихожу на завод, охрана меня не пропускает: управляющий, мол, приказал на десять дней меня от работы отстранить, а техдиректор велел, чтоб я к нему явился. Тут ребята с моей смены меня окружили, я им говорю: ничего, дескать, техдиректор со мной вместе воевал, я людей по его приказу расстреливал…
Вошел я к нему, отсалютовал, как у нас в Легионе положено было, а он двери прикрыл да как начал меня распекать: подумаешь, говорит, какая важная персона, обыскать его, видите ли, не смей. Что здесь такого? Почему всех можно, а тебя нельзя? Ну вот и получай теперь. Поделом, мол, тебе нагорело. Я ему говорю: