— Но ведь я честный человек, у меня сроду ничего к рукам не прилипало, а управляющий просто невзлюбил меня, вот и придирается.
Тут он мне открыл, что управляющему донесли про мои разговорчики в кафе, и сказал, что в пьяном виде нужно держать язык за зубами и помнить про дисциплину и что ежели я хочу быть с ним в дружбе, то должен бросить эти глупости и пусть меня обыскивают наравне со всеми. Нельзя, чтоб рабочие стали говорить, что, дескать, техдиректор покрывает фашистов.
— Но я же не фашист! — закричал я в бешенстве.
Он поморщился и велел мне приходить на работу через десять дней, когда истечет срок наказания. Тут бы мне, дураку, податься к Нене… Да побоялся я — как я ей про все это объясню? Так и остался в Тулузе, Деваться мне было некуда, вот и болтался все с дружками по кабакам, пил да на свою обиду жалился. А они только пуще меня подначивали: вот, мол, хвастался, что никто не посмеет тебя обыскивать, а теперь, дескать, сам пойдешь просить, чтоб тебя обыскали. Ну, а я, понятное дело, на дыбы: не дождетесь, мол, никогда такого не будет.
Вернулся я на завод, а сам, уж чувствую, собой не владею, все во мне дрожит от ярости. На выходе опять мы с управляющим в упор друг на друга уставились, но ничего он мне не сказал, похоже было, что боится он меня. И я его тоже боялся. В тот день по его приказу четверых обыскали, но меня он не тронул. Я и расхрабрился, отправился в бистро и снова напился, а напившись, язык свой распустил, — все про то же, а дружки знай меня подзуживают, а я еще пуще распаляюсь. Потом завалился спать, даже в кино не пошел, — товарищи звали на новую картину с Габеном, да мне не до развлечений было. На другое утро подхожу к проходной, вижу, управляющий уже там. Я номерок свой повесил и дальше иду. Он ждет, что я скажу ему: «Bonjour, chef!»[20] — а я молчу. Он меня остановил и спрашивает:
— Ты что, не узнаёшь меня?
На это я отвечаю, мол, отчего же, сеньор, узнаю, однако этим наш разговор кончился, а «bonjour, chef» я ему так и не сказал. Прошел в свой цех, сам весь трясусь как в лихорадке, пришлось даже мастера попросить поставить меня пока на другую работу… Я ведь знал уже, что по выходе сегодня заварится каша и я не стану себя удерживать — не могу я такое стерпеть. Я воевал, в Легионе до капрала дослужился, а теперь меня на посрамление перед всякими «петухами»[21] выставлять будут — как бы не так.
В проходной мы столкнулись с ним лицом к лицу: он хотел меня вызвать и рот уже открыл, но мое имя застряло у него в глотке, — он по моим глазам понял, что его ждет. Тут я усмехнулся и подумал про себя: «Вот так-то оно лучше». С того дня мы с ним, как по уговору, обходили друг друга стороной. Чуть он меня завидит, сейчас ко мне спиной и делает вид, что не замечает. И я таким же манером. «Ну, думаю, видать, техдиректор-то меня на славу аттестовал». Поутих я маленько, в воскресенье поехал навестить Нену и все ей рассказал. Потом про женитьбу мы с ней разговор вели. Я уже начал на станках работать и ожидал, что вскорости получу должность наладчика; жалованье против нынешнего у меня станет вдвое больше, и тогда каждый месяц можно будет откладывать приличную сумму. И Нена шутила со мной и все норовила сорвать у меня с руки браслет из конского волоса, что мне та цыганка подарила, — мол, она меня к ней ревнует, а я с ней вместе смеялся.
И вот случилось-таки. Когда я уж и ждать перестал, В понедельник выхожу с завода, руки в брюки, насвистываю, на душе славно так — все вроде идет как по-писаному, и вдруг слышу: «Эй, Жеронимо!» — его голос! У меня внутри так все и оборвалось.
— Что такое? — спрашиваю. Он мне отвечает — асам белый весь, — чтоб я шел в караулку, меня обыщут.
— Зачем меня обыскивать, шеф! Я человек честный!
— Вот потому-то тебе и нечего бояться обыска. Ступай.
— Я не понимаю, — что вы говорите, шеф. Мне незачем туда идти. И вы меня не заставите.
И пошел за ворота. Он два раза меня окликнул, но я даже головы не повернул. Назавтра получаю уведомление за подписью технического директора Мишле, что, мол, с завода я уволен и меня примут обратно только при условии, если я повинюсь перед главным управляющим, этим негодяем Дорио. Я бросился к Мишле, но он меня не принял. Тогда я укрылся в бараке и четверо суток не пил, не ел, все думал, думал, так ни до чего и не додумался. Про остальное, сеньор, вам все известно: не раз я здесь, в камере, похвалялся своим подвигом. Прошел я на завод и прямо в кабинет технического персонала. Когда я пистолет вытащил, все мигом смылись, он один остался.
— Ну, теперь сочтемся, — говорю.
Видели бы вы, какое у него лицо сделалось: челюсть отвалилась, глаза выкатились — нипочем не думал, что человека со страху так перевернуть может. Выпустил я в него целиком всю обойму и вон с завода. Они думали, я для себя последнюю пулю оставлю, но не тут-то было.