«Да здравствует смерть!» Она уже стояла у нас за плечами. Вот упал рядом со мной француз с продырявленной головой — прямо посередке дырка, и кровь из нее хлестала фонтаном, все альпаргаты мне промочила. Были они поначалу белые, потом побурели от пота да от пыли, а теперь вот красные сделались — от крови моего товарища, а там, глядишь, и почернеют, когда сожгут меня в куче с другими мертвецами… Вон их сколько кругом валяется, и ни один из них не скажет мне, где мой брат Карлос, Карлос Арренега, который покинул свою родину, потому что не хотел быть солдатом.
Я еще покричал его, но больше не стал высматривать по сторонам и оборачиваться — не с руки мне это было, — я без передышки палил и палил прямо перед собой, но все-таки ждал: вдруг он сейчас подползет ко мне, пристроится сбоку, и мы будем палить с ним вместе — в кого, зачем, этого я так и не понимал, — выходит, задаром нам вдалбливали про нашу великую миссию.
— Умрем во славу господа нашего! — разорялся Наваррец.
Сил моих больше не было слушать его вопли; казалось, замолчи он — и все смолкнет, все перестанут стрелять и кидать гранаты. А тут уж и вечер близко; хорошо бы всем нам завалиться под оливами да соснуть чуток. И как мне тут на ум взбрело эдакое выкинуть, и сам не пойму, Хвалиться-то мечем, а только огляделся я — вроде никто за мной не следит, я флягу в рот и всю водку, что там была, в себя и опрокинул. После обтер со лба пот и слезы рукавом вытер, взял винтовку в руки, тишком отвел дуло в сторону, хлоп — и голова испанского капрала, этого самого Наваррца, треснула, как дыня, и больше он уже не кричал перед моим носом: «Да здравствует смерть!»
И больше я никого и ничего не боялся, никого и ничего, и не звал больше моего брата, моего Карлоса, и не вспоминал француза, в чьей крови были мои альпаргаты, — я стрелял, стрелял, стрелял… Капитан Мишле, пробираясь мимо, потрепал меня по плечу и сказал: «А ты смелый парень!» — и прибавил, что к нам вот-вот подойдет подкрепление, а враги, похоже, выдыхаются, огонь-то вроде поутих. Я насчет огня не больно приметил, а просто вдруг почувствовал, что снова хочу жить, что жизнь мне нравится и что надо заставить врагов замолчать, и тогда ночью можно будет славно выспаться.
Я помочился в пустую флягу, я знал, что буду умирать от жажды и лучше утолить ее чем придется, а то и рехнуться недолго. Огонь и взаправду поутих — не соврал наш капитан, но я все палил и палил, а потом надел на дуло винтовки свой берет и высунул его из окопа. Пуля тотчас его продырявила. Я долго разглядывал дырку, а после, напялив берет на голову, пощупал ее сквозь дырку, будто проверил, цела ли голова-то. В это время подоспело подкрепление; солдаты ввалились в окоп, я подался в сторону и наступил ногой прямо на лицо мертвому Наваррцу.
— В атаку! — крикнул чей-то голос, и я первый выскочил из окопа со штыком наперевес и побежал бегом, пригибая голову, — тянула меня к себе земля-то, да и пулеметы строчили спереди и сзади. Потом я пополз, увидал: парня одного нашего убило, так я за него схоронился, вроде как за щитом, так и продвигался, потом сызнова поднялся и побежал, а за мной и остальные потянулись перебежками. Тут я вытащил гранату и швырнул ее во вражеский окоп, — как там рванет, и сразу завопили они и, видать, дали тягу. Но чуть я голову приподнял, пуля вжик и царапнула меня за щеку, сперва я аж похолодел, а после только еще сильней разъярился. Вскочил я, и другие за мной поднялись, и, выставив вперед штыки, свалились мы всем гуртом в окоп. Не помню, что я там творил, помню только, как штык вонзался во что-то мягкое, а потом я вытягивал его, и он снова вонзался, совсем как на учениях по штыковому бою, где нипочем я не мог освоить приемы, — все надеялся, дурень, что выгонят меня из Легиона за неспособностью. Что ж, пусть теперь люди послужат заместо мешка с песком, ведь ежели на мешке с песком обучают, как ловчей убивать, так чем человек хуже мешка? И штык входил и выходил, не без натуги, что и говорить, но входил и выходил, как положено.