Суд в его представлении был театром, где он должен будет сыграть главную роль, а судья и присяжные будут зрителями. Он был все-таки довольно наивен, в чем я окончательно уверился во время разговора, происшедшего между нами этим утром.
Теперь все это уже перестало быть его тайной, и я могу рассказать, о чем мы тогда говорили.
Когда капитан Мишле вторично посетил его в тюрьме, Сидро сказал ему, что хотел бы явиться в суд в форме Иностранного легиона, — он понимал, что форма, да еще украшенная четырьмя медалями, несомненно, произвела бы на присяжных нужное впечатление. Технический директор Мишле дважды навестил в тюрьме своего подопечного, однако наотрез отказался быть свидетелем защиты, ссылаясь на то, что заводская дирекция этого не одобрит. Но он гарантировал Сидро свидетельские показания его боевых товарищей, что послужит защите существенным подспорьем.
— Вы только подумайте, сеньор, — волновался Сидро, — чуть я заикнулся про форму, капитан Мишле нахально заявил, что я не имею права ее носить, поскольку я — преступник. Как вам это нравится? Какое же это я преступление совершил?
— Но ведь ты убил человека.
— А скольких я тогда прикончил, в ту ночь, когда он мне повторял свое «не забудь!»? Или он уже сам про все это забыл?
— Но ведь это не одно и то же, — возразил я: мне хотелось, чтобы он продолжил свою мысль. — Тогда ты был на войне, ты сражался, чтобы защитить… ну хоть себя самого…
— Но ведь и здесь я убил, чтоб себя защитить, защитить свою честь…
— И все-таки это не одно и то же. Разум отдельного человека не обладает, к сожалению, оправдательной силой коллективного разума.
— Я не понимаю, про что вы говорите, сеньор. Значит, по-вашему, всех, кого я тогда ночью пристрелил, не считать за людей? Мол, они только на то и были пригодны, чтоб их ночью убивать… А ведь теперь повсюду ночь…
— Разумеется, война всегда ужасна. Но в Марокко…
— Зачем же тогда меня туда погнали? Я ведь им не навязывался. Я даже сбежать хотел, да только они бы меня тут же прикончили.
Он вконец разволновался, — видно, мои попытки опровергнуть выношенные им доводы были для него крайне болезненны. Явно не желая продолжать этот разговор, он повернулся ко мне спиной, а потом направился к группе своих приятелей-спекулянтов. В их компании его гнев постепенно остыл.
Позже я вознамерился было заговорить с ним снова, но удержался: глаза его смотрели на меня по-доброму, но я чувствовал, что ему хочется побыть наедине со своими мыслями. Он повязал галстук, стараясь, чтобы узел выглядел безупречно, потом все с той же впечатляющей медлительностью облачился в пиджак, водрузил на голову черную шляпу, предварительно почистив ее рукавом, и принялся разгуливать по камере, не без тщеславия ловя на себе взгляды ее обитателей. Еле заметная улыбка играла на его губах.
Но вот заскрежетала входная дверь, и словно электрический ток пронзил его худое тело. Он побледнел, весь как-то напрягся и, вскинув голову, смотрел на вошедшего таким взглядом, какого я никогда у него не видел. «Желаю удачи», — проговорил я; он, не оборачиваясь, простился со мной жестом и, заикаясь от волнения, еле слышно пробормотал слова благодарности. Потом решительными шагами вышел из камеры.
Когда поздно вечером он возвратился назад в камеру, шаги его были так же решительны. Но плечи выдали его. Согнутые плечи и растерянный взгляд противоречили улыбке, которую силились изобразить губы.
— Ну что? — обступили его заключенные.
Он оглянулся и ответил с твердостью:
— Пожизненное заключение. Но… я все равно здесь долго не останусь.
— Ну конечно, тебя переведут в другое место.
— Да, сперва переведут, а потом совсем выпустят. — И прибавил, бросив взгляд в сторону евреев: — Меня берут в лагерь надзирателем. Там был офицер, он мне сказал, что им нужны такие люди. Руку на плечо мне положил и сказал: «В наше время таким парням, как ты, в тюрьме не место. У тебя еще будет возможность показать себя, солдат!»
Он отвечал на вопросы и даже пытался острить. Но едва разговор истощился, он сразу ушел к себе.