Глава пятая,
в которой Мануэл на своей шкуре узнает, во что обходится популярность
Вопреки словам падре Марселино, проповедника с хриплым голосом и грубым лицом, рождение ребенка повсюду воспринималось как чудо.
Проклятая жизнь: всегда она была мачехой для Мануэла, а теперь обернулась к нему другой стороной. Поздновато как будто пришла удача, но еще хватит времени вознаградить себя за тоскливую вереницу прожитых лет: изнуряющая работа и скудная еда — питались, бывало, одной травой с берегов Тежо; редко настоящая радость, зато чуть ли не каждый день бесшабашные пьянки — все легче забыться, хоть абиссинским императором себя вообрази, — хоть владыкой земным и небесным.
— Пьяного никто не одолеет, — повторял дружкам Мануэл.
И то была правда. Две кружки вина да немного лунного света — и вот ты уже говоришь с малиновкой, сидящей в клетке, с унылым уличным фонарем, с беспризорной дворнягой, никому не докладываясь и никого не опасаясь: ведь хмельной голове все нипочем.
Но теперь Мануэлу все было трын-трава и без алкоголя. Жена его ни в чем не нуждалась, кроме здоровья, а его даже заботы врачей не могли вернуть: так ослабела она от родов и от голодной, томительной жизни. Сидя около нее, конюх радовался, видя, как она отказывается от еды, роскошной, точно на свадьбе.
Он тараторил, болтал все, что ни придет в голову, лишь бы подбодрить жену и растрогать ее соседок:
— Мальчонка и впрямь цветочек. Глаза лукавые, совсем как у деда Аугусто. А рот — точь-в-точь как у моей сударушки, — и, хмыкнув, тыкал пальцем в сторону жены, а сам нервно теребил в руках клетчатый берет.
Мария волновалась:
— Кто о тебе, горемычный мой, позаботится?
Конюх неуклюже утешал ее, богатые дамы не оставляли его своей милостью.
— Да брось ты изводиться, дуреха! Дона Маргарида до О мне еду со служанкой присылает.
Хоть и не каждый день это было, но провизии хватало с лихвой. Он только благоразумно умолчал, что служанка точила лясы и жеманничала с ним: сеу Манел то, сеу Манел се, так что он за версту чуял, чего ей надобно. Девчонка была как раз в его вкусе, нежненькая да пухленькая, а глазами так и стреляла.
А все потому, что ходил он сытый и собой довольный.
Деньги, сэкономленные от еды, он оставлял у парикмахера — ему давно хотелось завить усы, но прежде он и помыслить об этом не смел. А теперь, когда у него завелись деньжата и именитые горожане здоровались с ним за руку, приходилось за собой следить, тем более что ему присылали носки и рубашки с наказом «быть опрятным». Он становился человеком. Старухи Пералта, пристыженные людскими толками, позволили ему возиться с сыном и таскать его на руках, слюнявя поцелуями. И вот, когда вдова дона Маркитас решила поговорить с ним о крестинах, она впустила его на веранду без обычных нравоучений. Конюх, в свою очередь, не забыл вытереть ноги о коврик — шляпу он снял еще на лестнице, — а обеих женщин величал не иначе как «ваша милость». Он ведь не осел и никогда им не был. Только разве человек, у которого жизнь такая, собачья, может знать все эти премудрости? Яснее ясного, что не может.
Разговор вышел презабавный.
— Сеньор Мануэл, ребенка надо окрестить, да поскорее…
— Опять крестить?!
— Так уж заведено. Это закон республики. Мальчика надо зарегистрировать и дать ему имя, как полагается. Вы согласны?
Мануэл Кукурузный Початок не был согласен, отнюдь нет. Зря, выходит, ликовал он вместе со всеми пятого октября[5], когда случилась революция и его уверяли, что это праздник бедных и что теперь ему не придется плясать под дудку падре в окружении святош и монархистского отродья?! Он весь сжался, услышав предложение вдовы, и уклончиво протянул:
— Надо сперва поглядеть, вот так, это самое…
И такую околесицу пошел плести, что и сам диву дался, лишь бы только дона Маркитас забыла о своем намерении. Он потирал руки и улыбался, качал головой и тараторил без умолку: