Панический ужас охватил людей, он оказался сильнее веры в чудо, свершившееся в конюшне у Борова. «А сам-то Боров?.. Не помер будто, как другие? Это со страха, упаси господи».
Желая похвалиться удалью перед товарками, — знай, мол, наших! — мусорщица Мария Пезиньос вбежала по ступенькам вымершего дома и, выхватив ребенка из колыбели, притащила в свою, пользующуюся дурной славой лачугу, что находилась в самом центре Добродетельного квартала. Полупопрошайка, полусводня, поставляющая сластолюбцам сбившихся с пути девушек, Пезиньос задумала извлечь пользу из младенца. Она принялась стучаться в богатые дома, прося подаяние «на бедного сиротку», и нисколько не смущалась тем, что раздувает искры будущего пожара.
Ночью, заперев покрепче дверь, она пропивала с подружками милостыню горожан, а ребенок ворочался в плетеной колыбели и орал благим матом, так что, верно, души усопших просыпались на кладбище. Она смачивала ему рот красным вином — вино сил придает, будь здоров, это и Мануэл говорил, кормила его одной похлебкой, но зато покупала нарядные курточки в лавке у Серафина. Одну купит, а другую ухитрится стянуть; надо же подсобить хозяину, зря он, что ли, грозился торговать по фабричным ценам, бахвалилась она перед соседками. «Он ошибается, а я его, голубушки, поправляю. Не одну, а две куртки за эту цену. Да он еще в долгу у меня: я в кассиры к нему не нанималась. Когда-нибудь он за все расплатится».
Однако он расквитался с ней скорее, чем она того ожидала. (Нашелся доброхот и предупредил: «Видит бог, сеньор Серафин, хоть я и не доносчик, а только приглядите за Пезиньос, когда она к вам в лавку заявится»). Прожженный плут Серафин не замедлил последовать совету: из своей конторки он наблюдал за каждым движением Марии, и только она заплатила и скользнула к выходу, он рванулся ей наперерез и преградил путь:
— Ну-ка, ягодка моя, покажи, что у тебя в корзинке!
— Люди добрые! Посмотрите-ка на этого идиота! У сеньора Серафина голова не в порядке…
— Врешь, в порядке! Я только вчера постригся.
И, разразившись оглушительным криком — можно было подумать, что легкие у него из добротной английской стали, — он поволок Марию в глубь лавки и там, запустив лапу в корзинку, извлек из нее, кроме белой курточки, еще и голубую, с шелковыми лентами, спрятанную на самом дне, под кочном капусты и пучками репы. Пезиньос клялась и божилась, что знать ничего не знает; пусть ее хоть озолотят, чужого добра ей не нужно.
— Я женщина бедная, но честная, сеу Серафин! — И гулко била себя кулаками в грудь, словно ударяла в большой барабан.
Тем бы дело и кончилось, если бы вконец ошалевшая Мария вдруг не завопила, обращаясь ко всем, кому не лень было слушать, что все ее знают и коли бедной она родилась, бедной и помрет, но всегда сможет честно людям в глаза глядеть. Все как иные голодранцы (она даже сплюнула со злости), явились сюда с мешком за плечами, в драных сапогах, а теперь лавкой обзавелись да еще цепочку золотую на жилет привесили. «Голодранец» попало не в бровь, а в глаз, Серафин и правда начал свою карьеру мальчиком на побегушках. Он прямо-таки взвился от такой неслыханной наглости и, рявкнув кассиру, чтобы тот сбегал за полицейским, бросился на Марию, будто хотел проглотить. В ярости лавочник сунул ее головой под мышку, задрал все семь юбок, что были на ней надеты, и всыпал для начала по голому тощему заду, который вмиг побагровел, как рожа у пьяницы.
В городке всласть посмеялись над скандалом, а мусорщица отсидела двое суток да еще штраф заплатила — на суп для бедняков, а все потому, что один городской советник на нее злился: как она посмела свести некую девицу с Карвальо до О.
За ребенком стала приглядывать соседка в тайной надежде, что ее труды не пропадут даром. Но у Пезиньос было время поразмыслить, и, выйдя из карцера (стыд-то какой, прости господи!), она принялась твердить, что у ребенка дурной глаз и что на грабеж-де ее толкнула темная сила, не иначе как сам Проклятый Младенец. (Ясное дело, жаль упускать этакую золотую жилу, но ничего не попишешь, себя-то обелить надо. А все этот проходимец Серафин, сучье отродье, чтоб ему вечно в аду гореть.) И вот она закутала мальчишку в одеяло, которое послала перед этим освятить колдунье из Арруды, прокралась в ризницу и положила его в чем мать родила на сундук, где хранилось облачение священника, а одежду сожгла, — так-то оно спокойнее.