Сухожилия на шее у него напряглись, — наверное, и они были полны той горечью, которая искажала его лицо.
— Начальница была злюка и уродина.
— Ну нет, ты не прав, — возразил я. — Дона Бранка была приятная женщина. А если приглядеться получше, даже хорошенькая. У нее были черные глаза…
— Вам, может, она такой и казалась. Но для меня она — злюка и уродина. И другой я ее не представляю. Приют — мой туннель, а эта женщина… Однажды, она так здорово меня отлупила, что я потерял сознание. Уж не помню, что я там натворил, набедокурил, конечно. Но ведь нельзя же избивать за это до полусмерти.
Он устремил застывший взгляд на стену, что была перед ним.
— Вот так-то. Скажи я на суде, что все началось в тот день…
Он порывисто вскочил, опершись на меня, и пальцы его впились в мое плечо.
— Только не поверят они. В суде никогда не верят. Кому, как не вам, это знать. Они до сих пор думают, что вы их за нос водите.
В раздумье он покачал головой и снова уселся около меня, будто по приговору суда.
— С этого и началось. Начальница, ясное дело, не во всем виновата. Никто не бывает виноват во всем, а все в чем-то виноваты. Но о ней я подумал, когда выстрелил первый раз на войне. Я понятия не имел, что меня Проклятым Младенцем зовут, а она возьми и обругай меня так. Помню, я долго плакал. Проклятый Младенец! Почему?! Теперь вы мне рассказали… и я вижу, что не из-за чего было убиваться. Но тогда мне ой как обидно стало. Сколько мне было лет, не помню, шесть или семь. Вроде семь. Но меня уже заставляли мыть пол на кухне. Остальные мною помыкали, а она им потворствовала.
Временами Алсидес замолкал, его душили внезапно пробудившиеся воспоминания. Жара в тесной камере стояла невыносимая, и он дышал медленно и трудно.
— Да, с того все и пошло. Теперь понятно. Смехота, да и только, как все в один миг прояснилось. Как-то к нам заглянула дона Антонинья. Долго приют осматривала: сводчатую спальню, столовую, кухню… Какая она была красивая, дона Антонинья! Только раз, на войне, я видел женщину, что могла с ней сравниться. Никто не хотел тогда в эту женщину стрелять. Ни один солдат из нашего легиона.
— Не думай об этом, — посоветовал я, видя, что такие воспоминания еще сильнее бередят его сердце.
— Дона Антонинья вошла на кухню, а я чистил картошку. «Тебе здесь нравится?» — спросила она и погладила меня по голове. От нее пахло цветами. Я покраснел до ушей, слезы выступили у меня на глазах, и я чуть было не ответил, что да, мне очень нравится, что все очень добры к нам, — дона Бранка нас так учила. Но эта сеньора была такой доброй, да и падре Жеронимо говорил, что врать нехорошо. И тогда я пробормотал: «Нет, не нравится, меня заставляют пол мыть, а другие надо мной смеются». Если бы вы видели, какое лицо стало в ту минуту у доны Бранки, вы бы никогда не сказали, что она хорошенькая, ей-богу. Едва дона Антонинья ушла, начальница потащила меня в гладильню и там уж отвела душу, всыпав мне по первое число. И потом колотила меня почем зря, ко всему придиралась. Верно, поэтому своды казались мне туннелем. Мрачным туннелем, без всякого просвета. Я не люблю ночь, мне всегда мерещатся ночью лица расстрелянных, они смотрят на меня. Может, и в этом виноват туннель? Я так боялся начальницы, что свернул голубю шею, заслышав ее шаги, — я его из клетки вытащил, погладить хотел.
Он простер ко мне дрожащие руки.
— С того дня смерть притаилась здесь. В моих руках. Вы этого не видите, но я вижу, нутром чую. Она и туннель — вот что меня погубило. Когда я выйду из тюрьмы, честное слово даю, ноги моей не будет в городе или в каком другом месте, где много людей. Мне нужно отдохнуть…
Пальцы его снова впились в мое плечо.
— Вы думаете, они дадут мне отдохнуть под деревом?
Глава вторая
И судьба играет в кости
Все на свете приедается, и стоит ли тому удивляться, что лет через десять после бешеной пляски смерти в нашем городке благотворительный пыл толстосумов несколько умерился.
Эпидемия чумы давно миновала, и теперь каждый предавался спасительным молитвам, не впадая в прежний экстаз; наконец-то молодежь могла пожить в свое удовольствие, потому что надо пользоваться жизнью, а не коснеть в самоотречении.
По мере того как души людей покрывались корочкой льда, таяли пожертвования.
«Лодка плыла по бурному морю», — говорил Карвальо до О, сторонившийся «Приюта ласточек», где у него произошло крупное объяснение с Силвой Неграном. Они повздорили из-за того, в какой цвет красить столовую (один ратовал за голубой, другой — за белый), а под конец обрушили друг на друга целый каскад коварных намеков, сдобренных давнишними историями о ловко подцепленном наследстве.