— Китаезе холодно! Китаеза замерз! — догадался кто-то.
— Китаеза в штаны наделал! — закричал другой.
И тотчас несколько мальчишек, сцепившись за руки, вскочили на борт лодки, пронзительно вереща, словно женщины на базаре, и, выпучив якобы от страха глаза, шумно попрыгали в воду.
Из карманов закатанных штанов Курчавый вытащил окурок сигареты и, сопя, закурил.
— Дай разок попробовать…
Алсидес взял окурок и сильно затянулся. Противный жар обжег горло, он закашлялся. Курчавый расхохотался. Но Алсидес не обиделся. Его напряженные нервы понемногу успокаивались, словно солнце разглаживало их своими горячими пальцами.
Приятель догадался о его намерении и сказал:
— Хочешь еще разок нырнуть? Это совсем просто… Плыви по-собачьи, вот так, и не утонешь… Я тебе подсоблю.
Курчавый взобрался на нос баркаса и прыгнул. Взмахнув раза два руками, он подплыл к судну и заговорщически подмигнул Алсидесу. Тот на секунду заколебался, но все же последовал за ним, крепко стиснув зубы; снова ему показалось, что он никогда не вынырнет, он открыл рот, чтобы закричать, и наглотался воды, от нее желудок выворачивало наизнанку. Но вот он на поверхности, рядом с Курчавым, который подбадривает его улыбкой. Алсидес принялся бить руками и ногами, как учил товарищ. Дружеская рука держала его за подбородок, и это успокаивало. Мальчишки уже не смеялись, они доплыли вместе с ним до самой дамбы.
— Вишь ты!.. Не многие на такое отважатся. Выучиться плавать на глубоком месте — это тебе не что-нибудь…
Внезапно ему пришло в голову, что два часа, верно, уж прошли, и он кинулся бежать, прямо по сходням, перекинутым с баркаса на мол. Спрыгнул на землю, кое-как нацепил одежонку и припустил во все лопатки… Увидев землекопа, спросил: «Уже семь?», но у того не оказалось часов; молниеносно пересек железнодорожную линию и тут услышал, как башенные часы пробили половину. «А вдруг это полвосьмого… Тогда мне крышка», — горестно подумал он.
Тут-то Алсидес и очутился у дверей Терезиной таверны. Влетев в таверну, он крикнул:
— Сколько времени? Половину пробило — это полвосьмого?..
— Да что ты, сейчас без двадцати пяти семь…
Тогда только он поздоровался с хозяйкой. Она налила посетителю стакан вина и поманила Алсидеса за стойку.
— Послушай, Сидро…
— Я Алсидес, — поправил он.
— Это имя тебе Пералта дали. А отец звал тебя Сидро, он мог выбрать любое имя… Сидро ты и есть. Правда, так красивей звучит?
— Да, красивей.
— Идем со мной.
Он пошел за ней на кухню, размышляя о том, почему старухам вздумалось называть его по-другому. Трактирщица скрылась в темной комнате — он успел разглядеть железную кровать — и скоро вернулась с часами в руке.
— Бери!
Алсидес медлил.
— Бери, говорю, твои они… Их твой отец носил. Он оставил мне их в залог. Любил пропустить стаканчик… Себе на горе. Вот и погиб ни за грош, по пьяной лавочке.
Тереза продолжала говорить. Но он не слушал ее, глядя как завороженный на часы. Он в жизни таких не видел. На циферблате у них был паровозик, пускающий клубы дыма, и висели они на цепочке, сплетенной из конского волоса.
Немые крики
— Извините, сеньор, но я и передать не в силах, как обрадовался, когда отцовы часы у меня очутились, — сказал Алсидес; мы прогуливались с ним по камере, чтобы немного размяться. — Будто сам отец вдруг ко мне явился. Я принес их на склад и глаз не сомкнул в ту ночь. Положил часы на мешок — он мне вместо подушки был — и все слушал, как они тикают, уж такой я был довольный!.. Довольный, точно мышь в погребе, так ведь в наших краях говорят. Эти часы мне вроде друга были, сил придавали. А здесь у меня их отняли. Один раз я уже без них оставался, но они ко мне воротились.
Алсидес втянул голову в плечи, сперва движения его были медленные и нерешительные, словно он отвечал кому-то в немом диалоге; потом стали резкими, нервозными, угловатыми.
— До того как податься в Иностранный легион, я подыхал с голоду. Хуже, чем мы здесь голодаем. А уж вам известно, что за харчи в кутузке. Но с тогдашним временем и сравнить нельзя. Целых два дня у меня во рту маковой росинки не было. Вот я и вспомнил о часах. Так устал я мучаться, так устал от себя самого, что отправился к ювелиру, да и спросил: «Сколько за часы дадите, сеньор?» Он их открыл и сказал, что красная цена им тридцать эскудо. Но еще раньше, чем мне захотелось съездить ему по роже, я отдумал их продавать. Я решил поиздеваться. «Вы видите, сеньор, что они ходят?» — «Если б они не ходили, я бы тебе за них гроша ломаного не дал». — «А новые сколько стоят?» Он как взбеленится, то ли от моего вопроса, то ли от выражения моего лица, и на дверь мне указывает: «Убирайся, пока я полицию не позвал! Может, они краденые?!» — «Это вы хотели их прикарманить, сеньор!» — вскипел я. Выйдя на улицу, я оглянулся, меня так и подмывало раскроить вывеску и ему, и его заведению. Тридцать эскудо — да это просто издевательство над моим отцом и надо мной… И я остался голодный, но при часах. Да такова, видно, была их участь: сперли их у меня. В первый раз они воротились в мой карман. Тогда я еще мог за себя постоять. При штурме деревушки меня ранило, я сознание потерял, но едва очнулся, про часы спросил. Мне ответили, что и в глаза их не видывали, но меня не проведешь.