Временами он замолкал, и я, опасаясь, что он прервет рассказ, поинтересовался, как же ему удалось вернуть часы. Он замялся, пробормотал что-то в ответ, видимо колеблясь, стоит ли продолжать, но в конце концов решился.
— Во время атаки нам разрешают грабить. Вы знаете, что это значит… Первое время я ходил сам не свой. Но человек ко всему привыкает…
— Когда все делают одно и то же… — начал я, чтобы облегчить ему признание.
Сомнения Алсидеса рассеялись, повествование захватило его целиком. В глазах блеснул хвастливый огонек.
— Когда мы обыскивали убитых, то обирали их до нитки, если этого не сделали до нас. Шарили по карманам, ощупывали пальцы, нет ли колец, — словом, ничем не брезговали. Как-то раз, — и он улыбнулся, — во рту у мертвяка, да, он мертвый был, мы увидели два золотых зуба. Пытались руками вытащить, но проклятые зубы так крепко сидели, будто он родился с ними. Не оставлять же их. Нет, платили нам немало, просто поразвлечься хотелось, чтобы все забыть. Стукнули прикладом, раз, два. Бум! Камни какие-то, а не зубы! Пришлось раскроить ему челюсть…
Он увлекся и незаметно для себя перешел на первое лицо.
— Выбил я их сапогом. Это были два золотых зуба. Настоящее золото, не подделка. В такую минуту тащишь все, что под руку попадется. Это нам разрешают… И потому, хватившись часов, я живо смекнул, что у меня их стибрили. И если враги, то плакали мои часики. Я их всегда в кармане носил, пристегнутые булавкой. Как-то раз — в походе — наш отряд расположился под деревом. Я у всех пытал, сколько времени… И вот один поляк преспокойно вынимает мои часы: «Без пяти двенадцать». Я хорошо помню его ответ. «Красивые часики! — говорю. — А знаешь, чьи они?» — «Мои». — «Нет, мои», — отвечаю. А по морде вижу: по-хорошему не отдаст. Стал я ждать своего часа. И недолго прождал. Только мы выступили в поход, как в лощине у самой реки нам навязали бой. Место препаршивое, укрыться негде, и наш сержант приказал отступить. Мы навели орудия и открыли перекрестный огонь, затакали наши пулеметы. Вы слышали, как такает пулемет? Вот это музыка! Враг на том берегу затих, и наш сержант — ну и человек был, его пулеметной очередью прошило, — так вот наш сержант скомандовал: «Вперед!» Мы выскочили из укрытия и бросились в атаку. А у меня одно только на уме — часы. Поляк, извиваясь, словно угорь, ползет к зарослям, где затаился враг. А я выжидаю. И все твержу шепотом: «Тебе от меня не уйти». И он не ушел. Грянул первый выстрел, и я прицелился ему в голову. Крак! Мне почудилось, будто мозг его брызнул, когда он уткнулся мордой в землю… В один момент я на него вспрыгнул, и вот часы опять у меня в кармане. Я ему прямо в затылок угодил, в то самое место, куда стреляют, чтоб прикончить.
У меня дыхание перехватило. Но он даже не взглянул на меня и продолжал негромко:
— Здесь мои часы опять отобрали. Этот жирный негодяй с усиками увидел их, но не занес в опись. Чесался у меня язык сказать ему пару слов, да все мы тут как скотина бессловесная. Нету со мной моей Марианы. Марианой я звал автомат.
Глава седьмая
Крылья даются птицам
Взять хоть кукушку — все слышали в рощах и перелесках странный крик этой плутовки. Обзавестись собственным гнездом она не желает и кладет яйца в чужое гнездо, какой-нибудь простофиле. И такая она смышленая да ловкая, что ухитряется откладывать точь-в-точь такие же яйца, что и у своей жертвы. Ей, разбойнице, удается даже снести гладкое голубое яйцо, совсем как у черного соловья.
Вот и наш Алсидес вытворял разные штучки: ведь мальчики, как бы жизнь ни была к ним сурова, умудряются порой перехитрить ее.
Лобато, разумеется, не подозревал о его проделках, Он бы никогда не поверил, что в какой-то мере сам виноват в них; ведь он занимался столь важным делом, как обучение торговле оптом и в розницу. Однако к чему скрывать, что новое поручение хозяина — следить за взрослыми — вскружило голову Младенцу Иисусу, Проклятому Младенцу, или Китаезе.