День был такой, что и угли начинали тлеть. Лезирия изнывала от зноя под безжалостным солнцем, которое слепило глаза и жгло тело. Некоторые хлеба еще оставались на корню. Поблекшая желтизна их вызывала жажду, еще более неистовую, когда взгляд падал на голубую, с жестким стальным отливом реку. Жестким и стальным был степной ветер. Истерзанными — паруса, безвольно свисавшие с корабельных мачт; скучными и безмолвными — пылающие дороги; скучными и безмолвными были и люди, бредущие по дорогам, они походили на обуглившиеся статуи и еле передвигались в этой тягостной фантасмагории.
Алсидес играл тягучую, однообразную мелодию: в такую жару ничего другого у него не получалось. Он мечтал о том, что скоро сбежит отсюда вместе с братьями Арренега — этими пронырами и бездельниками. А едва наступит ночь, он выйдет на дорогу навстречу смуглянке. У нее нет красного пояса, как у той, другой, но она отдастся ему с открытыми глазами, и он будет говорить с ней, не боясь косноязычия, и расскажет все, что она ни пожелает узнать о его жизни.
Цокот лошадиных копыт разорвал тишину.
Сидро не шелохнулся. Руки Марианы легли на его плечи.
— Онемел ты, что ли, как с танцев вернулся? Околдовали тебя там?
— Будто бы нет.
Ей не терпелось выведать, поручал ли старик следить за ней, и она поддела Рыжика:
— Зе да Фелисиа тут ко мне подкатывался, больно сладко поет.
— А мне какое дело? На то нам и рот даден, чтобы говорить…
Ответ мальчика рассердил ее.
— Он спрашивал, пошла бы я с ним, — добавила она звенящим голосом.
— Время подходящее… Дядя Жоан в отлучке.
Она уселась на пол, глядя на Сидро.
— По-твоему, я должна идти?
— Это уж вы решайте. Каждый сам за свою жизнь ответчик. Только думается мне — не стоит об этом раззванивать.
— Ты тоже можешь уйти, — сказала Мариана.
— А зачем? Когда я уходить надумаю, мне компания не понадобится. Я не таковский, как вы или Зе да Фелисиа. Только дяде Жоану худо придется. Он вас любит. Если вы его оставите, он руки на себя наложит.
— Не верь ты этому. Старики вечно с причудами. С ними надо пуд соли съесть, тогда и поймешь их. Грозится он только, а убивать себя не станет.
— Я верю дяде Жоану. Мне хочется ему верить.
Мариана была в нерешительности.
— Ты ему передашь, что я тебе сказала? О Зе да Фелисиа?
— Ни в доносчики, ни в сводни я не записывался. Но если вы детей иметь желаете, кто вам мешает. И молчок об этом. Кто много болтает, мало достигает.
Он говорил с презрением, жестко, нервно и яростно. Мариана стремилась понять его, поделиться с ним невыносимой тоской, что сжимала сердце. Она протянула руку, но его рука не ответила на пожатие.
— Если я останусь, ты уйдешь отсюда?
— Толком еще не знаю когда, но уйду обязательно. Жизнь здесь какая-то пустая.
— Сразу видать, ты влюбился.
— У меня была женщина… А сегодня я к другой пойду. Я не влюбился, нет. Любовь, по-моему, совсем не то. — Голос его зазвенел, окреп. — Если у меня будет любимая, я ей напишу. Об этом писать надо.
— Те, кто не умеет писать, тоже любят. Я любила, а ни одной буквы не разберу, будь она хоть с телегу. Славное тогда было времечко. Всему-то я верила, что мне ни заливали, и здорово это было — людям верить. Бывало, догадаешься, что они врут, да все равно с качель не слезаешь. Ты качался на качелях? Хорошо, правда? Кажется, будто ты птица, знаешь, что обман это, а все приятно то вверх ногами, то вверх головой взлетать. Голова идет кругом… Это больше всего с любовью схоже.
— Я ночью на дорогу пойду. Меня будет ждать девушка.
— Какая она?
— Знаю только, что смуглая.
— Она полная?
— Худые лучше.
— Это он тебя научил, да?
Рыжик смутился, отвернул лицо к источнику, где пили жеребцы.
— Он меня и на гармошке играть научил, а сейчас я лучше него играю. И женщин буду знать лучше.
Безмолвие Лезирии легло между ними — напряженное и жгучее, тяжкое и суровое.
— Не ходи, — попросила Мариана, схватив его за руку.
— Куда не ходить?
— На дорогу.
Сидро внимательно посмотрел на нее, улыбнулся и легонько щелкнул ее по левой щеке, как раз туда, где появлялась задорная ямочка. Он устыдился такой вольности и покраснел.