Никогда мне того дня не забыть. Солнце словно озверело и палило вовсю. От жары и усталости все тело у меня разламывалось, сапоги колодками давили ноги. Я разулся, затопал босиком по пыли, мягкой, как подушка, и горячей, как уголья. Подошвы жгло огнем, одеяло давило на плечи тяжеленной глыбой, а я все шел и шел, и голова моя раскалывалась от рева машины, которая все грозилась мне, и в тот день не переставала грозиться ни на минуту до самой ночи. Еды у меня только и было что огрызок прогорклого свиного сала да кусок черствого хлеба. А кишки прямо сводило от голода. Помню, тогда сказал я себе: «Вот, парень, теперь ты знаешь, что значит быть голодной крысой».
Наконец взобрался я на холм, чтоб хоть от зноя укрыться. Кустарник на холме пожелтел и пожух, но все ж от него какая-никакая, а тень была. Стал я высматривать себе кустик погуще да как глянул кругом, а передо мной вся Лезирия как на ладони, и нигде, сколько хватает глаз, ни единой живой души и никакой даже приметы нет, что где-то здесь люди живут. Глаза у меня набрякли от слез, а на душе такое творилось — не описать. Стоял я на том холме, один как перст, а вокруг — огромная страшная земля упиралась краями в небо. И все же я чувствовал ее доброту — только она одна и могла меня утешить, успокоить мою смертную тоску. Я припал к ней, изо всех сил прижимаясь лицом к ее горячему боку, словно хотел зарыться в нее совсем. Тоска и ненависть клокотали в моем сердце. Меня так и подмывало закричать во весь голос, но я боялся… Кого? Кто мог меня обидеть больше, чем я уже был обижен судьбой?
Бывает, что человек остается один, — в этом нет ничего худого, я даже любил быть один, — но ведь всегда где-то рядом есть люди, пусть даже чужие, незнакомые… Но когда кругом ни души и кричи не кричи — никто не отзовется, так это хуже смерти. За всю свою жизнь не припомню я такой злой тоски, как та, что душила меня в тот день. Покажись тогда на верхотуре, куда я забрался, хоть какая-нибудь телега, я бы упросил возницу меня подвезти и вернулся бы назад к Доброму Мулу, А то перебрался бы на тот берег и разыскал там Курчавого, Терезу, Лобато… Или уж прямиком двинул бы в полицейский участок, да, да — лучше пусть меня засадили бы в тюрьму, чем так маяться. Или, на худой конец, хоть обратно в приют.
Сколько я так пролежал ничком — не знаю: от слез моих даже земля отсырела. Голод грыз меня, как свирепый зверь, я вынул из котелка кусок хлеба и стал его жевать. Но разжеванное месиво застряло у меня в глотке, словно это был не хлеб, а липкая грязь. Тошнота подкатила к горлу, и я все выплюнул; даже хлеб в тот день показался мне горьким.
Взвалил я снова на плечи свой нехитрый скарб и побрел дальше. Где-то на пути попался мне пруд, глубокий такой. Я, как был, в одежде, плюхнулся в него по шейку, потом с головой пару раз окунулся, водички досыта напился. И тут, помню, взбрело мне на ум: вот кабы набраться духу, да и остаться под водой насовсем — враз бы мои мучения кончились. А только жаль мне стало жизни своей молодой: всего-то семнадцать годков я на свете прожил. А по-вашему, сеньор, разве не жаль? Жизнь — она ведь что арбуз, мясистый да сахарный. И ты его держишь в руках, а сам от жажды помираешь… Так что ж, выходит, так его и выбросить, не отведав? Подумавши, рассудил я, что добром так распоряжаться негоже. Тем и спасся, а то лежать бы мне, бедолаге, на дне пруда.
Побарахтался я еще чуток в воде и вроде в себя пришел. Даже хлеб свой дожевал — и хлеб будто вкуснее сделался. Всегда со мной так: то злоба меня душит и от тоски не знаю, куда деваться, то опять, как звереныш, жизни радуюсь. После сокрушался я, зачем весь хлеб сразу съел, надо было на кусочки разделить — надольше б хватило. Да и руки бы хлеб помяли — глядишь, и сыты. У человека ведь руки голоднее желудка. Желудок хоть водой нальешь — он ее тяжестью обманется, да и попритихнет, а руки да глаза не обманешь. Посидел я так, пообсохнул маленько. Тишина мертвая, разве только змея где прошуршит да крыса прошмыгнет. И вдруг — копыта зацокали! Вскочил я, вижу: впереди крестьянин верхом. Я что есть духу за ним, кричу ему что-то не своим голосом. Он, видать, заприметил, что я вроде не в себе, придержал лошадь. Я еще пуще припустился. Подбегаю, запыхался, слова выговорить не могу, да и что сказать, толком не знаю, бормочу: