Что явилось основанием для этого рассказа? Возможно, перезахоронение праха Пушкина в 1841 году, когда ставилось на его могиле мраморное надгробие, либо замена в 1879 году кирпичного цоколя этого памятника — каменным, либо вскрытие могилы поэта в 1902 году, когда во время установки мраморной балюстрады возле надгробия произошел обвал почвы и обнажился гроб Пушкина... Вряд ли кто сможет дать ясный ответ на этот вопрос...
Народная мысль особенно долго хранила эту легенду. 12 июня 1899 года корреспондент газеты «Новое время», сообщая о праздновании в Святых Горах столетнего юбилея со дня рождения Пушкина, писал: «Здесь в народе говорят, что в монастыре выроют тело Пушкина для следствия и будут кого нужно судить за убийство».
Народные рассказы о Пушкине ярко свидетельствуют о том, что память «простолюдинов» стремилась по-своему сохранить в веках светлое имя Пушкина. Простые крестьяне — земляки поэта, они первые начали прокладывать ту поистине «народную тропу», о которой, как о высшей награде, сужденной поэту, писал Пушкин в своем предсмертном обращении к потомству: «Я памятник себе воздвиг нерукотворный...»
...Большинство здешних рассказов и легенд о Пушкине записано в конце XIX—начале XX века. В советское время много легенд записал в тридцатых годах член-корреспондент Академии наук СССР В. И. Чернышев. Книга его «Сказки и легенды Пушкинских мест» издана Академией в послевоенные годы. Несколько легенд записано в недавнее время сотрудниками Пушкинского музея-заповедника, в том числе лично мною.
Вот рассказ, записанный в 1907 году в деревне Богомолы, входившей в состав имения Ганнибалов-Пушкиных, со слов крестьянина Ивана Павлова, столетнего старика, лежавшего на печи уже много лет. Глядя почти совсем незрячими глазами, старик рассказывал:
«Чего ж мне не помнить Лександру Сергеича-то, коли я с ним не раз купался в речке-то Сороти. В жаркие дни он купаться любил. Я в те поры уже землю пахал. Стал быть, на возрасте был. Мужики наши Лександру Сергеича кругом одобряли, потому что разговорчистый он был на все добрые дела... Однем словом, человек умственный и добрейший. Кто его о чем попросит, никому отказа не было. А как увидит, девки навоз везут, — всем велит потом вокруг сойтись. Песни поют, а он слушает... Иль вот ребята землянику наберут, а он у них купит да им же и отдаст ту землянику. Скажет: «Ну теперь вы землянику съешьте, детки, деньги за нее все равно заплочены...» Был он в те поры к нам прислан, под началом находился. И за что только его начальники притесняли, кто их ведает. Да он их и не боялся, никого. С жандармом дерзко разговаривал. А стариков нищих, которые песня поют, отыскивал да просил еще петь, а сам эти песни в бумажку списывал... А про которого мужика узнает, что тот петь горазд, сейчас к нему: «А ну, дедка, спой, спой!» Ну, тот и запоет... А Пушкин все слушает, слушает, да нет и попишет. А мы в окошко зырк, зырк... и стрекача. Много по полям да по рощам гулял и к мужикам захаживал, все для разговора. Все по-русски, знамо, сустречатся люди, так неужто сопеть — разговоры разговаривать нужно, ну он, значит, надлежаще это и любил очень. Привелось мне притом быть, как уезжал от нас Лександра Сергеич... Осень только начиналась. И не чаял-то он свого отъезду... А никак не чаял. Вдруг откуда ни возьмись жандарм преть: «Подполковник вас к себе требують», — орет. А Лександра-то Сергеич Пушкин и отвечает тому жандарму таково скоро: «Я, — говорит,—вашему подполковнику вот энтим местом кланяюсь» — и указал пальцем, каким местом-то. М-да! Вдруг глядь — сам исправник, а с ним и подполковник в тарантасе, да прямо к Пушкину. Принялся исправник у Пушкина пардону просить, а Лександра Сергеич глянул этак лукаво, потом смягчился. «Ничего, — говорит, — ничего!» И тут же коляска подлетает, а в ней фельдъегерь, слышь, из Москвы. В столицию вызывают... Тут Пушкин даже палку выронил. Потом эдак вздохнул чуточку и говорит: «Едем! Так твою растактак. Я свободен. Сейчас едем. В Москву». А фельдъегерь-то ему: не желают ли они домой заехать, в Михайловское, так Лександра Сергеич и руками замахал: «В Москву, в Москву... Кати!» — да в коляску и сел. Я ему и палку подал. Так и укатил из наших местов. Вот так-то...»
А вот эту легенду записал Чернышев в 1928 году в здешней деревне Бустыги со слов деда Семена Егорова.
«Было это на Поклонной горке, тут люди на крест молились, когда из лесу выходили. Вот тут очень любил сидеть Александр Сергеевич Пушкин. Сидел он и думы думал. Вот раз он и видит: идет народ на покос, на барские луга, крепостные, значит, много, много народу, и все на одного господина работают. И стал жалеть, что люди даром работают. Вот он и решил выдумать, как избавить народ: сочинил бумагу, что нужно невольникам дать свободу. Узнал про это царь и шлет в Михайловское телеграмму, чтобы Пушкин немедля скакал в столицу, потому что они все запутавшись... Ну Пушкин поехал. Царь сперва скривился, но потом подписал, господа тоже подписали... А как подписать-то? Пушкин и говорит: подписать ее надо, не вынимая из-под стола. Когда все подписали, то увидели, что это воля крестьянам. Тут уж им крыть нечем, дело было сделано по всей форме».