Старик ничего не ответил. У него отнялся язык.
Прикрыв страшную находку, офицер с солдатами ушли, обещая завтра с утра приступить к операции.
— Ну что же теперь делать-то будем?— спросил старик старуху.
— А что делать? — ответила старуха.— Дело ясное. Что мы, рыжие, что ли? Придется самим.
И она повернула назад к саду, где была тропинка, что вела к мочилу. Старики с полуслова поняли друг друга.
Как только солнце стало садиться, они тихонько открыли страшную яму и приступили к делу. Ночь стояла белая и лунная. Она словно вступила в сговор со стариками. Осторожно вынимали они снаряды из ямы и уносили их по тропинке через сад, к мочилу, и там опускали в воду. Они таскали всю ночь, пока не вынесли последний снаряд.
Когда утром следующего дня пришли саперы, они увидели старика, лежащего под грушей. Старик спал как убитый.
Офицер посмотрел на захоженную тропинку, ведущую к мочилу, подошел к яме, глянул в неё и все понял.
Он вошел в избу. В красном углу висела цветная картинка: Пушкин стреляется с Дантесом. На лавке лежала старуха.
— Бабушка, а бабушка? — спросил офицер.
Старуха молчала.
— Бабушка?
— Ну чего тебе? — прошептала та, словно во сне, не открывая глаз. — А ежели насчет плотников, так прикажи ты им из этой ямы лес вынуть. Лес дюже хороший. Дед давно грустит без своей баньки, да и мне без нее тоскливо. Может, и впрямь поможешь? А?
Видавший виды офицер тихонько постоял, повернулся и на цыпочках вышел в сад, потом привалился к земле в крепко задумался.
Задумался над этой неожиданной историей и я.
Нужно иметь в сердце много добра и доброго согласия с жизнью, чтобы вынести такие страшные беды, когда ты уже старый. Старый-то так же хочет жить, как и молодой. Но ведь ему труднее начать жизнь сызнова, в особенности, если эту жизнь преждевременно поломала судьба.
Дай бог пушкинским старику и старухе жить-поживать и добра наживать еще многие лета. Они должны жить, иначе быть не может, ибо неодолима сила характера русского.
ЧЕМОДАН ОНЕГИНА
Война окончилась для меня в мае сорок четвертого. Потеряв на фронте левую руку, я долго лежал в военном госпитале. Став инвалидом, отправился в Тбилиси, где тогда жили моя мать и сестра, эвакуированные из Ленинграда. Жил я на пенсии, но, как говорится, был «без руля и без ветрил». Так было до февраля 1945 года, когда я получил из Академии наук СССР вызов в Ленинград.
В марте я уже был в Пушкинском доме Академии наук, среди своих старых друзей. Все страшное, что случилось со мною во время войны, окончилось... Я в драных штанах, изношенной гимнастерке. Все стараются сделать для меня что-нибудь доброе, хорошее. В дирекции идут переговоры о моей судьбе. Меня вызывают то к директору Павлу Ивановичу Лебедеву-Полянскому, то в партком, то в местком, то в ЛАХУ, т. е. в административно-хозяйственное управление Академии, где в большущем кабинете, за большущим столом, сидит свирепый дядя. Он главный вершитель моей сегодняшней жизни. Вместе с ним идем к вице-президенту Академии Леону Абгаровичу Орбели, который сообщил, что в Академии есть намерение послать меня в Пушкинский заповедник в качестве его директора и руководителя восстановительных работ. Я поблагодарил. Все завершилось благополучно во всех инстанциях.
Больше всех ратовал за отправку меня в заповедник Матвей Матвеевич Калаушин, которого я знал еще по работе в Петергофе, и дальше, уже перед войной, мы вместе работали в музее Пушкинского дома, где Матвей Матвеевич был заведующим. Мою кандидатуру поддержали тогда и видные ученые института: Б. В. Томашевский, Б. М. Эйхенбаум, Б. Л. Модзалевский, Л. Б. Плоткин, В. А. Мануйлов, Н. И. Мордовченко.
Утверждение состоялось в первых числах апреля. Как только Лебедев-Полянский подписал приказ, дирекция института выделила мне наряд в ЛАХУ на получение новых штанов, белья и пальто.
Стали готовить снаряжение для заповедника. Выписали настенные часы, пилу-ножовку, два топора, гвоздей разных пять кило, наружный термометр, сапоги с голенищами, бухгалтерские счеты, двадцатиметровую рулетку, пятьдесят листов писчей бумаги. Все это по тем временам было очень дорого...
Канцелярия и музей института подготовили для меня нужные документы — выписку из приказа о моем назначении, доверенность, удостоверение личности, «Генеральный план Пушкинского заповедника по состоянию на 1933 год» и два экземпляра брошюры «Сообщение и акт Государственной Чрезвычайной комиссии по расследованию немецко-фашистских злодеяний в Пушкинском заповеднике» (издание 1944 года). В отдельной коробке принесли мне из академического снабсбыта пять банок тушенки, полкило сахару, пять литров спирту, килограмм соли, двадцать пачек «Беломора» и большую пачку спичек.