В тот августовский вечер, закончив беседу и распростившись со слушателями, я было уже совсем собрался идти домой, в Михайловское, но тут подошел человек и попросил разрешения со мной поговорить.
— Моя фамилия Ветрянский, Василий Михайлович,— сказал он и далее продолжал как-то непросто, витиевато, стараясь, по-видимому, быть повежливее и а «хорошем тоне»: — Я должен извиниться за то, что отнимаю у вас время, беспокою вас. Вы, вероятно, устали, и вам не до меня... Вы торопитесь домой. Но у меня есть просьба, в исполнении которой, я надеюсь, вы мне не откажете.
— Пожалуйста,— настороженно произнес я в ответ. И тут же подумал: уж не из тех ли он «паломников», которым хочется услышать из уст сотрудника заповедника, «с глазу на глаз», подробности об интимной жизни Пушкина, о его романе с крепостной девушкой, о девах Трех Гор, о взаимоотношениях Натальи Николаевны с Дантесом?.. Но, внимательно присмотревшись к лицу собеседника, я узнал в нем человека, который был на нескольких моих лекциях, сидел обычно в первом ряду и очень внимательно слушал мои рассказы, слушал так, что однажды, в какое-то мгновенье, я стал говорить как бы только для него.
— Я не отниму у вас много времени,— продолжал он. — Шумновато у нас на базе. А я вообще не люблю суеты — игр, пения хором... Да и возраст уже не тот. «Покоя сердце просит»... Что может быть в здешних местах лучше тишины, безмолвия, уединенной прогулки да птичьего пения? Хочется воскликнуть, как некогда Пушкин, созерцающий здешнюю природу: «Господи, как здесь хорошо!» Так приятно с утра забраться в какой-нибудь укромный уголок Тригорского парка или воя на те холмы... И он указал в сторону Дериглазова. — Смотришь на луга, речку, «пустыни молчаливы» — и хочешь не хочешь, а губы сами начинают шептать пушкинские строки:
«Эва куда гнет»,— подумал я...
В это время колхозный пастух, перегонявший стадо, загудел в свой рожок, и мы замолчали, очарованные открывшейся новой картиной.
Подойдя к развилке дорог на Пушкинские Горы — Носово и Тригорское — Михайловское, я предложил собеседнику составить мне компанию, пройтись до усадьбы поэта и в дороге поговорить. Он с радостью согласился.
Начиналась хорошая, теплая августовская ночь, тихая и ласковая. Яблоневые сады Воронича благоухали, в клеверах кричали дергачи. Всё, что замечали мои глаза, казалось величественным и таинственным — и силуэты старых изб, и круглые кусты ивняка, которые так любил зарисовывать Пушкин, и стоящая одиноко вдали, навсегда умолкшая, разоренная гитлеровцами железнодорожная насыпь, и холмы, и лесные опушки... Мы вышли на дорогу к «границе владений дедовских». Эта дорога ночью всегда безлюдна, разве что изредка встретишь парочку влюбленных или случайного прохожего из местных жителей.
— Давно мне хотелось встретиться с вами и поговорить,— произнес спутник. — Я третью неделю живу на турбазе. Скоро и уезжать пора, а очень не хочется. Здесь чудесно. Так чудесно, что словами и передать нельзя... Завидую я вам... Эх, если бы моя воля! Никуда бы я отсюда не уехал... Поступил бы к вам сторожем, что ли! Да только как жить-то?..
— Да... — ответил я. — Многие из приезжих так говорят. Сторож — оно хорошо... да вот «пети-мети» маленькие...
Он продолжал:
— Путевка моя уже на исходе, отпуск кончается. А мне домой — путь далекий. Я ведь издалека. С Урала. Из города Добрянки, может быть, слыхали про такой? Город старинный.
Я ответил, что слышал и даже бывал в нем...
— Моя фамилия Ветрянский, Василий Михайлович,— повторил он. — Я работаю техником на заводе. Вы меня слушаете? — перебил он вдруг сам себя, волнуясь все больше и больше. — Я ведь в здешних местах не первый, а второй раз! Первый раз был давным-давно, в сорок четвертом, был тогда при особых обстоятельствах. Тогда здесь шла война. Все было по-другому... Да и не был я здесь по существу, а был около, совсем рядом... Смотрел на все это,— он широко обвел рукой вокруг себя,— глядел со стороны, а быть — не был. Только хоть не был, а больше чем был... — И спутник мой умолк.