Марьяна стояла, а Тора дрожала. Месиво букв зимней поземкой залепляло лицо. Горячечный кашель улицы (на дворе была осень) превращался в холод и лед. Перед Марьяной молились супруги: два по цене одного или любовь? — зажмурив глаза. Завалив на диван, приближаясь кругами… трясущимися пальцами Марьяна прикоснулась к скрижалям, тут же отметив, что не одинока в своей плотской любви. Прихожане сначала настольную, карманную Тору лобызали накрашенными кармином губами, а потом дотрагивались ею до свитка, как будто от маленькой Торы до большой Торы — всего несколько мелких шажков. В то время как шла медитация и нужно было размышлять о насущном и Боге, Марьяне не терпелось дистанцию сократить, проглотить ее, как фокусник шпагу, и заключить в объятья, будто Тору, певицу…
Мы спотыкаемся в темноте, мы не знаем, куда мы идем. Кто ты? Ропчущий шорох деревьев? Мелодии, доносящиеся до нас иногда? Многоточие великих стихов? Сотворенное тобой так неохватно, что мы привстаем, чтобы все узнать и понять. Соблюдая пост в Йом-Кипур, заглядывая в жерло смерти, перемолотые жерновами Истории, в Треблинке или Жмеринке, мы думали о тебе.
Наши просьбы — следы на песке. Каждый накладывает на молитву свой след. Души сожженных и заживо сброшенных в ров прорастут сквозь дерн времен и превратятся в деревья из букв. Буквы тянут руки из могилы, из молитвы к живущим. Сокращая сказанные нашими предками слова, мы укорачиваем со словами их души. Проговаривая прегрешения, мы их осязаем во рту. Осознаем НА языке. Заносимые в вотчину Ворда, они трепещут у нас на кончиках пальцев. Проступки проступают сквозь кожу. Мать как-то сказала: на тебе печати негде поставить. Я в ответ сплюнула: да на мне виден уже весь алфавит! Приехала, поцеловала в щеку, в плечо, прижалась к плечу, прости, с плеча не руби, пощади мать.
…знаешь, я хочу в Сосновку поехать, туда, где был мой детдом… посмотреть, узнаю ли тропку, выражение елей, хвойных гусениц, заусенцы осененных закатом скамеек, запрокинутую голову солнца…
Все озвученное ты исполняешь, но самое сложное — это назвать. Отсюда немота, когда неимущим не по карману своя нищета, когда жаждущие не в состоянии выплеснуть жажду, а ушибленные криками о помощи не передают свою боль. Сообщение (наземное, воздушное, электронное) между нами так совершенно, что мы сами возводим преграды, чтобы отдалить встречу с тобой. Изнывая от жары и безве(т)рия, волоча на себе крест, мы тащимся за тридевять земель к заповедным местам (святой воде, монастырям, родникам), чтобы с помощью отдаления встречи попытаться сказать тебе то, чего не можем сказать.
…Опухоль Opus Dei, вспоминая, как женщины при оргазме упоминали тебя, я понимаю, что гной — это твой гнев, онкология — онтология, рак — рачение или твое расточительство, метастазы — метания, а мое тело — инструмент разговора с тобой. Мой языческий Бог в языке, ведь как только скован язык — на теле поселяются язвы. Когда пустует мой лист, на коже появляются пустулы. Язык — мои религия и регалии, а Grammaris God. [14]
Пройти четыре ступени. Дыши глубоко и спокойно, дыши!
Марьяна дышала.
Дыши непрерывно, дыши, положи руки одна на другую, дыши.
Марьяна дышала.
Вдыхая — до десяти, выдыхая — считай до пяти.
Марьяна дышала.
Десять на пять, десять на пять, повторяй опять и опять. Пока без веры не сможешь поверить. Пока без счета не сможешь считать.