Выбрать главу

Марьяна считала.

Почувствуй, когда десять и пять. Тщетно? Попробуй опять. При вдохе держи yudu kamatz в голове.

Марьяна держала.

Выдыхаешь — heh в сердце.

Марьяна выдыхала. У нее был heh в сердце.

Вдох — yaaaa в голове.

Марьяна дышала.

Выдох — hhhh.

Марьяна дышала, жила.

Min hametzar karati Ya-H, anani bemerchav Ya-H.

Из своей ограниченности и нужды я воззвала к Б-гу, и Б-г ответил мне необъятностью.

V

Наутро была суббота. Сын сидел в комнате и читал. «Тебе нравится?» — спросила она. «Очень!» — глаза сына блеснули. «Я чувствую, что В. похож на меня. Его наружная жесткость, неуверенность с женщинами, страсть к своему полу, его внутренние сентиментальность и стыд…» «Страсть к чему?..». — прервала Марьяна. «В твоем возрасте — а тебе столько же, сколько мне в начале первой главы — не стоит застолбляться на этих вещах. Не следует быть слишком уверенным в том, что… В общем, ни в чем». Сын прислонился спиной к книжной полке, как бы охраняя Марьяну от ее собственных книг. «Мама, можно цитату?» «Ты и есть эта цитата. Мать пишет про геев — и вот он, послушный доверчивый сын!»

Ей было приятно и сложно смотреть на него. Все: и его рот, и рост, и остроты напоминали ей В. Все: и его запрятанная в усмешку ранимость, и растерянность, и разрез глаз напоминали ей В. Все: и его любовь к точным наукам, и к застенчивым заочным знакомствам (выбирая между телефонным звонком и перепиской, останавливался всегда на втором), напоминали ей В. Все: и его уклончивость, и хрупкость ключиц, и спохватливые сполохи сентиментальности, когда он вдруг дарил ей безо всякого поводу плюшевых мишек (сам же в детстве машинкам и солдатикам предпочитал чертежи), напоминали ей В. Обобщающее местоимение «все» и было тем, чем В. на кафедре занимался — ведь он, как и Марьяна, был специалист по словам.

…Мужчины считают, что женщины холодны и, разделяя дом на мужское и женское, кладут на пол дощечки. А я вся горю! Женщина обвешивает себя гирляндами листьев в знак, что из нее капает кровь. Тогда мужчина отправляется в лес и протыкает себе нос заточенной палкой. Когда это происходит со мной, я свирепею. Мой дух — мужской дух! Мой дух — это мойу! Я хочу быть мужчиной, я хочу знать, через что проходит мужчина, я ненавижу высиживать в закутке, пока из ми кету изливается кровь! Я воин, охотник.

Я ненавижу красную боль! Я хочу вырвать свое тингу, я хочу дотрагиваться до других tingling tingu, я хочу их охранять! Я не хуже мужчин могу впихивать свои лобковые волосы в расщелину дерева, а потом изготавливать из них специальную смесь. Мужчины боятся, когда при помощи тингу женщина вырастает крупнее мужчины — она его может избить — а я ничего не боюсь. Мужчины что-то делают с флейтами, чтобы тело стало сильнее, но женщинам не положено знать этот секрет — это тайна мужчин. Поэтому, когда они разберутся, что я не мужчина… Но пусть. Мужчина теплокровен, как восходящее Солнце, женщина холодна, как Змея.

Твердое — джерунгду, мягкое — имениу, высокое — глубокое, низкое — мелкое, через парность мы познаем мир.

«…эта станция метро может дать мне ответ, а игра похожа на сраженье вслепую… я иду от Лесной к Луговой и жду, что появится А., выхожу на Озерках, мечтая, что появится А., доезжаю до Кольцевой, надеясь повстречать А., а затем нарушаю правила нашей игры. Придя к нему, вижу: дверь приоткрыта (кто у него?). Спускаюсь по лестнице, прохожу через парк и иду по Аллее Героев (у меня есть привычка беседовать с каждым из них и просить, чтобы у нас с А. все было в порядке), потом возвращаюсь в метро и пересаживаюсь с одного поезда на другой — ведь, несмотря на то, в каком поезде еду, я все равно когда-нибудь встречу его» — сын заломил уголок. Марьяна взяла книгу из его рук. «Я не хочу, чтобы ты это читал». «Я намереваюсь познакомить тебя с Юджином» — выпалил сын. Будто не замечая, она продолжала: «с одной стороны — творение духа, с другой — творение тела, мой собственный сын!»

«Метания и Нетания, метонимия и искания», шевелила губами Марьяна, «метания тела, деяния духа», размышляла она и в то же самое время думала регистром пониже: «надо будет все мои тексты забрать у него; одно дело — взрослые, которые уже ничего не могут с собою поделать, другое дело — подростки». И тут в голове пронеслось: «а когда ты сама в последний раз…» и, одинокая, задохнулась вопросом. Этот день они с сыном решили провести вместе.

По дороге во Фриско молчали (когда я снова смогу сказать: «frisky! that'sme!») На Кастро, при входе в кафе Марьяна обратила внимание на стоящую перед входом эффектную женщину с серьгой в правом ухе, в черных «Левайсах», но, не возвращая призыв незнакомки, прошла к соседнему столику «Cafe Flore». Пока сын расплачивался за кофе и булочки, она успела рассмотреть все многолюдье. Очередь в туалет (раздражало), несколько мужчин в женском платье, несколько женщин в мужском (задевало), наголо остриженные девичьи головы, крашеные челки парней (возбуждало? — ничуть). Сын поставил горячие чашки на стол. Какой-то юнец тут же уставился на него, и она силой смогла отомкнуть его взгляд. Усмехнулась — отвела от сына беду. Отпивала кофе большими глотками. Все было в порядке, все на местах — только казалось, что давно она не занималась таким сочинительством, в котором живое событие дополняло бы литературную тень. Сын оторвался от чашки, вздохнул. Она заметила на его пальце перстень, которого не было раньше. Он поймал ее взгляд и хотел что-то сказать, но она бровями указала: «не надо». Также, как она почти никогда не рассказывала ему про его отца («какой он отец — дунул, плюнул и все», уничижительно говорила о своем никогда не виденном отце мать), он никогда не рассказывал ей про свою личную — подростковую — жизнь. Она взглянула на столик, за который пересела встреченная у входной двери брюнетка, и с огорчением вздохнула: свободен. Неужели, не дождавшись, ушла? В кафе входил…