Что-то было не так. Значительная часть жизни Костантино из текста ушла. Его любовь — лебединая любовь, последняя песнь, солнце мое, я так люблю тебя, спасибо, что ты есть — испарилась. Три дня назад, во плоти, рядом с рукой Клаудио была рука Костантино — а сейчас все, что было меж ними, исчезло вместе с серой мелкой строкой. Козни бывшей жены Костантино, исправленный черновик скорби, неполный список друзей, нонпарельная смерть.
Клаудио еще раз, нетвердыми глазами, пробежал некролог, но своего имени там не нашел.
Жизнь продолжалась.
Песни без слов
Маргарита Меклина.
Дом был поделен на две части. Наверху располагался пожилой риэлтор, карикатурный перепродавец домов и его не вникающая ни в дела, ни в деньги жена, а внизу — общавшийся с крысами моложавый профессор. С голубями тот столкнулся впервые и поэтому летал в другой город к коллеге, с которым у них был совместный проект, с удовольствием: новшество. Подымался он рано и тут же вставал на беговую дорожку, по которой поджаро спешил в никуда, в то время как напротив него раздавался телевизионный бубнеж.
Только профессор вселился в этот подвальный отсек, где на веревках сушились его штаны прочной охотничьей фирмы в количестве десяти штук, а в гостиной водились таймер, три тонометра и четверо напольных весов (можно было подумать, что в профессоре бились три сердца), как тут же поссорился с домовладельцами и затем десять лет сряду слал чеки почтой, вместо того чтобы отдавать квартплату в руки риэлтора, а когда тот умер — его несговорчивой, прежде говорливой вдове.
В один мягкий, желтый, как апельсиновый джем, солнечный день к профессору заглянули мужчина и женщина и уже приготовились состроить сладкие лица, поедая его кислый десерт, как услышали льющиеся с потолка дивные звуки. После того как толстовато-уютный гость закрыл глаза со словами: «я так и сидел бы тут совершенно пьяный, так и сидел», профессор, убирая остатки ликера, поведал: «моя лендледи закончила Джулиард», а обычно резкая гостья, метнув на него взгляд (семь лет назад этот оглядчивый ухажер, смотря с ней комедию в кинотеатре, фиксировал свое настроение по десятибалльной шкале, причем жалкую троечку она, обидевшись, приняла на свой счет), решила на этот раз промолчать.
В течение получаса все трое плавали в счастье без слов, а затем, только музыка прервалась, ринулись в Интернет, пытаясь найти хоть какую-то информацию о божественной пианистке, но выскакивали сведения вроде «Садовски: мафиози в Нью-Йорке», «семья Садовских перед войной покидает Варшаву», а затем: «миссис Садовски дает сто долларов на поправку No on Y». Разведав, что поправка касалась отношений квартиросъемщиков и домовладельцев, причем миссис Садовски выступала против предоставления первым дополнительных прав, профессор воскликнул: «это точно она!»
Мелодии возобновились и сдобный мужчина заметил: «миссис Садовски, наверное, утром встает, надевает старомодные, хотя и новые башмаки, и короткую, хотя и благопристойную юбку из тех, что мирволят старушкам, и, поскольку после смерти мужа у нее ничего не осталось, отрешившись от ненужных реалий и скользя по рельсам нотных линеек, начинает играть — какая патетичная, отстраненная жизнь!», а профессор, общавшийся больше с ведущими новостей, которым он измерял лица, чем с живыми людьми, предполагая, что определенного размера лица на телеэкране вылечивают все виды депрессий, пораженно сказал: «да вы мне на нее открыли глаза», в то время как женщина по имени Лора, рожденная под знаком привычной профессору крысы, нервно окинула ищущим взглядом профессорский стол, но сигарет не нашла.
Сначала ей показалось, что престарелая пианистка просто готовится к выступлению и жизнь ее занята и сложна, однако, никак нельзя было объяснить, почему в комнате вдруг прозвучала «Песня венецианского гондольера», именно та самая, которую Лора неделю назад разучила, желая обрадовать своего родившегося в Венеции уютного толстяка…
Попрощавшись с профессором, она думала так: «может быть, кто-то там наверху осведомлен о том, какие струны моей души можно задеть, а это обычно происходит тогда, когда совпадения падают в лунку и кажется, что за стенами колышется и волнуется совсем другой мир, иногда забрасывающий метеориты в мой уголок, и тогда я понимаю, что даже встреча с утомительно-уютным мужчиной, в котором я утопаю, была неспроста; нужно только понять, что они под этой мелодией и под этим солнечным днем имеют в виду, что я должна сделать, что разгадать», и как раз в этот момент старушка в клетчатой юбке и новых, со старомодной иголочки, башмаках посмотрела в окно и увидела, что посетители ее квартиранта, с приходом которых она раскрыла мендельсоновские «Песни без слов», удаляются по аккуратной дорожке, и после того, как они отошли на расстояние, откуда рояля, как она знала, было не слышно, она закрыла ноты и перестала играть.