На ставнях оконных цветная роспись, на карнизах и на коньке крыши прилажены выпиленные из досок петухи. Двор широк, окружен лабазами для товаров, высокими заборами. За домом сушилы да летняя опочивальня. Все сделано из дерева, только домовая церковь каменная. За церковью сад, в саду невысокие девичьи качели. Сад запорошен белыми и розовыми лепестками, дышит медовым запахом весеннего цветения.
Часами сидит в саду Никита, слушает шум моря или ведет тихую беседу с женой и дочерью. Иногда Ольга поет песни.
Любит Никита слушать высокий и чистый Ольгин голос.
Никита слушает, закрыв глаза, и, как наяву, встают перед ним бурные волны Днепра, ладья, а на ней тяжело раненный молодец.
Пригорюнившись, слушает песню Кирилловна.
Во дворе тихонько вторят песне служанки. Они не знают русских слов, но хорошо чувствуют в напеве печаль, которая и в их сердцах будит тоску по родным местам.
Неспроста Ольга завела эту песню. Любимая она у отца, иногда и сам Никита тихим тенорком подпевает дочери. Сегодня он не поет. В прошлые, дальние годы унесла его песня. Ведь непременно был такой сурожский гость Чурила Пленкович, думал Никита. Кто он? Уж не его ли предок? Ведь неспроста прозвище чуриловское носит сурожский купец. Может, прадедом приходится ему сурожский гость, может, другой какой дальней родней.
Давно окончена песня, а Никита все еще во власти своих мыслей.
Ольга подошла к отцу, тронула за плечо:
— Тятенька. Может, спеть тебе итальянскую канцону?
Я недавно одну новую выучила.
Никита махнул рукой — не надо, а Кирилловна сплюнула и с упреком сказала:
— И как тебе, Оленька, не надоели эти канцоны.
— Не говори, Кирилловна. У фрягов есть хорошие песни, — заметил Никита.
— Так ведь надоели, батюшка. Все канцоны да канцоны. Днем Ольга да служанки, а вечерами под окнами Олиной светелки кавалеры эти самые канцоны распевают. Я вот гонять ужо буду.
— Гонять не след. Неприлично это, — сказал Никита. — Пусть поют, — и, улыбнувшись, спросил: — А много певцов-то, Кирилловна?
— Много, батюшка, да что от них толку. Иноверцы все. А Оленьке ведь жениха надобно, — и, вздохнув, добавила — А женихов-то мало. Пожалуй, и нет совсем. Дочке двадцатый год идет — мыслимо ли дело в девках сидеть.
— Ну, уж вы, мамонька, — покраснев, сказала Ольга, — выйду еще, успею.
— Я, голубонька, пятнадцати лет за Афанасьевича-то вышла. И канцоны он у меня под окном не распевал. Приехал в Сурожек за товарами — приглянулась я ему, да сразу и за свадебку…
— Подожди, Кирилловна, — прервал ее Никита, — вот поеду с товарами на Русь — кому-нибудь и наша Оля приглянется.
— Дай-то бог, — со вздохом сказала мать и перекрестилась трижды.
Высекая искры подковами, по каменистой улице мчался всадник. У подворья Никиты Чурилова он остановил коня и, спешившись, забежал во двор.
— Ты откуда? — спросил Никита, увидев Федьку.
— Поклон тебе привез, Никитушка! — Федька прислонился к балясине, чтобы не упасть (не легка была скорая дорога). — От Ивана Булаева поклон.
Никита спешно подошел к Федьке, взял его под руку, подвел и усадил на лавку.
— Где видел его? — ахнула Кирилловна.
— В караване невольничьем. Слезно просил передать тебе, чтоб выручил. Лучше, говорит, холопом у Никиты буду, чем за морем сгину.
И Федька рассказал купцу о своей встрече с Ивашкой. Никита задумался.
— Что молчать-то, — затормошила мужа Кирилловна. — Утром надо выезжать, не то продать человека могут. Денег не жалей, ведь родная кровь наша.
— Не в деньгах дело, — промолвил Никита. — Нездоров я, да и стар, чтобы верхом скакать сломя голову.
— Сынов пошли.
— Аль не знаешь — оба сейчас в Кафе.