Летать Лёка боялась панически. Как и большинству творческих людей, ей очень хорошо были знакомы различные страхи, особенно клаустрофобия. Обостриться этой напасти «помогло» получасовое пребывание в остановившемся лифте в одной из редакций. И лифт был хороший, зеркальный, и не одна она там застряла - какой-то мужчина средних лет оказался товарищем по временной неволе, а вот приступа избежать не смогла. Большой свет погас, но подсветка включилась. И мужчина не мог не заметить, что с ней творится что-то неладное: её дыхание стало прерывистым, лицо сильно побледнело, руки будто сами по себе лихорадочно шарили по карманам... Он молча взял её ладонь и насыпал в неё... семечки. Обыкновенные семечки подсолнуха.
- Помогает, - только-то и сказал мужчина, аккуратно пряча шелуху в сложенный вчетверо листок.
Этим импровизированным кулёчком поделился и с ней.
Судорожно сглатывая подступающий ужас, она стала грызть семечки. Это действительно немного помогло. Она уже могла сфокусироваться на собеседнике. Он задавал ей какие-то малозначительные вопросы, она отвечала: поначалу - машинально, потом - более осмысленно. Какой-то репликой о поэтике раннего Мандельштама он её так зацепил, что она невольно пропустила момент включения лифта, горячо пытаясь разубедить собеседника в его заблуждениях.
- Сдаюсь! - с улыбкой сказал он, подняв руки, и выйдя из лифта, на прощанье легонько щёлкнул её по носу.
Его имени она не спросила.
Её намерение лететь, а не ехать поездом, имея выбор, Токарев воспринял бы как попытку пооригинальничать. Ведь все предыдущие - надо сказать, немногочисленные - их полёты были даже более мучительны для него, чем для неё: после посещения магазинчика в месте пересечения государственной границы один из пакетов вскрывался, в Лёку заливалась добрая порция алкоголя, и нужно было не переборщить, остановиться на черте между бравадой и нестерпимым желанием вступить в литературную полемику, затем без эксцессов провести женщину, хорошо подшофе, в салон самолёта, а потом, по мере протрезвления, силой убеждения оставлять её сидящей в кресле, а не мечущейся по салону с безумными глазами...
Лететь надо было до Горно-Алтайска. Это её сейчас не пугало. Зачем она туда собралась, никто - а прежде всего, она сама - ответ дать не смог бы. Может, зов предков? Оттуда родом был её дед по маминой линии. Но о нём Лека ничего не знала - дед погиб на войне, мама его почти не помнила.
Надеяться отныне ей приходилось только на себя. Токареву теперь есть о ком заботиться...
Где-то в самых дремучих уголках подсознания шевельнулся монстр... Название ему было ей неведомо, но она очень хорошо была знакома с его повадками. Это пытало и мучило её тогда - в год, когда не стало мамы. Лёка не могла, не хотела смириться с потерей, принять её. Она не плакала на похоронах, а Токарев, опытный переговорщик, хорошо владеющий многими языками, находился в командировке в Австрии. (В командировке ли?.. Зачем теперь этот червь сомнения, ведь уже и Токарева нет! Для неё нет...) Той командировки он добивался очень долго, поэтому на её отчаянный звонок ответил только: «Девочка моя, держись, я скоро буду...»
Прилетел он только на девять дней. Она не плакала, потому что сын был маленький, его нельзя было пугать. А возможно, слёз не было оттого, что с потерей Лёка так и не смирилась. Тогда, ещё до прошествия сорока дней, Токарев купил ей с сыном путёвку в Крым, «подлечить нервы...» Знал бы (а вдруг - знал?.. В каждом воспоминании, в каждом эпизоде их совместной жизни Лёке теперь чудился подвох), то поехал бы с ней. И не позволил бы тому монстру терзать её психику, зашвыривая за грань безумия...
Она не понимала, что с ней происходит: частые сильные приступы страха, переходящего в животный ужас, стали ежедневными. Взгляд у неё сделался бегающим, затравленным, отчего она даже в помещении не снимала тёмных очков. Сердцебиение всё время зашкаливало, руки непрерывно находились в движении. Отчего она тогда не позвонила мужу и не попросила приехать за ней, Лёка не могла ответить даже себе. Может, опасалась, что муж примет её за сумасшедшую?
Тогда, осознавая, что с ней крепко неладно, Лёка под благовидным предлогом поручила сына приятелям, с которыми столкнулась на пляже, а сама отправилась искать психотерапевта.
Того человека она вспоминает с благодарностью до сих пор. Сухими глазами она смотрела на доктора, пытаясь объяснить ему, что с ней творится. «Возможно, у вас были стрессы?» - «Не особенно, доктор». - «Возможно, вы понесли какую-то утрату?» - «Утрату?.. Доктор... Мама... Мама, доктор, её нет...» И тут осознание непоправимости обрушилось на неё со всей силой. Она плакала навзрыд в кабинете врача-психотерапевта, не понимая, что с этими отворившимися слезами уже идёт спасение...